В Миндлин - Последний бой - он трудный самый

На плане города фигурный силуэтик рейхстага в излучине Шпрее был перекрещен двумя фиолетовыми линиями. Это означало, что здание разрушено.

Согласно правилам скрытого управления войсками (СУВ) наши карты были закодированы по квадратам и код менялся периодически. Вышестоящие штабы следили, чтобы правила СУВ строго выполнялись, особенно в радиопереговорах. Но при штурме Берлина название рейхстага никто не кодировал; даже по радио и телефону все с особым удовольствием и смаком говорили открыто: «Ре-йх-с-та-г!», вкладывая в это сугубо германское слово все пережитое за войну.

Да и зачем уже было секретить?! От кого?..

Нетерпение солдат росло, боевой азарт разгорался.

Нервы наши напряглись до предела, как будто от рубчатых танковых гусениц вращение передавалось прямо в мозг и оно закручивало там невидимый механизм. В голове как будто звенела какая-то струна, и в резонанс ее колебаниям резкая колющая боль отдавала в глаза, ломила затылок...

С каждым метром продвижения к центру звуки боя становились сильнее и ниже. Казалось, гудел огромный барабан. Лица людей обострились и отвердели, я видел крепко сжатые челюсти, ямы запавших щек, бугристо-угловатые желваки, резкие и грубые морщины.

* * *

Ближе к полудню над улицей засвистел ветерок. Кроны деревьев зашелестели. Захлопали створки окон, по небу белыми хлопьями пошли облака, вновь горьковато запахло липой. (100)

Как будто стало легче дышать.

Вдруг ветер стих, и тонкой, зигзагообразной линией через все небо сверкнула молния, с сухим орудийным треском побежал гром. Он мощным залпом ударил по городу.

Забушевала гроза. Апрельская, первая, она вымывала клочья бумаг и тряпок, маленькими штопорами закручивала воду у решеток канализации, грохотала по растерзанной жести крыш.

Над танками повисла завеса дождевых струй. Она размыла контуры всех предметов; шумы боя зазвучали глуше, словно бы издалека.

Дождь, быстро нарастая, превратился в сумасшедше скачущий ливень. Он проносился, тяжело барабаня по нагретой броне. Соприкасаясь с ней, вода испарялась. Казалось, танки парят, словно старые паровозы...

Спустя время туча стала расслаиваться, она на глазах светлела.

Так же внезапно, как начался, дождь прекратился, из низких облаков к земле прорвались косые столбы солнечного света.

В один миг все преобразилось. Ожили даже уродливые глыбы берлинских развалин. Дождь смыл гарь, теперь в воздухе царствовал аромат освеженных деревьев. Беспорядочные нагромождения дымящихся мокрым чадом угрюмых каменных развалин стали какими-то живописными, чуть ли не привлекательными.

А солнце дробилось в лужах, слепило глаза, цветными зайчиками плясало по кирпичным разломам, порой так сверкало, что заставляло щуриться атакующих солдат-автоматчиков.

На разбитой берлинской улице этот весенний дождь, эти солнечные блики...

В далеком детстве были гроза, и солнце, и лужи, носясь по которым играли мы в «красных» и «белых», разбрызгивали воду босыми ногами.

Сейчас в войну не играем! Война идет наяву... Но все равно в сознании возникает внезапно прошлое, и светлеют на миг суровые лица, разглаживаются фронтовые морщины, а под подошвами тяжелых сапог вода дробится на тысячи сияющих капель, как в детстве.

Гимнастерки прилипли к разгоряченным телам, волосы облепили лоб, виски, щеки. Струйки воды стекают по лицам, солдаты хватают их пересохшими губами.

А на небе мощной дугой легла яростно-алая радуга.

Сразу стало тихо.

Даже стрельба прекратилась.

* * *

Затишье длилось несколько минут, а нам казалось, пролетело мгновенно: опомниться не успели!

Тишину вспорола длинная пулеметная очередь. Возле нас разорвался тяжелый снаряд, снова вдоль улицы фонтанами взметнулись огонь и дым.

Снаряды и мины рвались друг за другом. Разрывы слились в пульсирующую ярким огнем завесу.

Все пылало, светилось, и еще рельефнее вырисовывались контуры берлинских развалин с щетиной покореженных балок.

Левее нас за перекрестком слышался танковый бой, но сквозь поднявшуюся пыль и дым разрывов нельзя было разобрать, что происходит там, у кирпично-красной кирхи. Только проблескивали матово-алые вспышки орудийных выстрелов да слышен был непрерывный треск пулеметных очередей и стрекот автоматов.

Впрочем, я знал, что там ведет бой моя родная Первая гвардейская танковая бригада. В общей какофонии натренированное ухо улавливало хлопотанье гусеничных траков тридцатьчетверок. Иногда казалось, вижу знакомые контуры танков, но все было нечетко, призрачно, размыто дымом.

Первогвардейцы наступали по Гнейзенау-штрассе нам навстречу, и с ними надо было немедленно установить связь.

— Петя, — нагибаюсь к радисту, — у тебя есть радиоданные Первой гвардейской бригады?.. Узнай и постарайся вызвать комбрига Темника. Его позывной наверняка «Бублик».

— «Бублик»? Откуда вы это знаете, товарищ гвардии...

— Много говоришь, Петя! А позывной командира бригады помню (101) еще по своему пребыванию там в сорок четвертом году. Они его не меняют.

— Не может быть! Это же нарушение...

— Может, может! Даже немцы знают этот позывной!

Заварзин возмущённо крутит головой, а его пальцы уже вцепились в лимбы радиостанции «РБ».

Тем временем вспоминаю дорогих моему сердцу товарищей по жестоким и удачливым боям прошлого года.

Весной сорок четвертого в это же время мы освобождали сказочно красивые земли Северной Буковины. Бригада действовала в передовом отряде.

И сколько же фронтовых километров намотали за год гусеницы наших танков! Сколько боевых товарищей улеглось под скромные солдатские пирамидки со звездочками, вырезанными из снарядных латунных гильз...

Под Познанью убит гвардии полковник В.М. Горелов. Под Одером — сменивший меня в бригаде гвардии подполковник Мельник. Снайперская пуля пробила сердце единственного внука Джамбула — лейтенанта Джумабаева. Пуля недавно вырвала из жизни и комбата-1 майора Володю Жукова, никогда не унывавшего, житейски бесхитростного, смелого и прямодушного бойца. Нет уже и комбата-3 капитана Малегова. И сотен других...

Летом 1944 года во время Львовско-Сандомирской операции мне довелось командовать этой прославленной бригадой. Знал там многих, любил их. Был я в этих боях ранен.

«Бублик» — это был радиопозывной моей командирской рации, а радистом был симпатичный паренек, которого все в бригаде, в том числе и офицеры штаба, так и звали: Бублик. Считали, что это его настоящая фамилия.

Только в августе, когда его наградили орденом и в приказе о награждении значилась фамилия Бублик, наконец разобрались! Дело в том, что с сорок первого года работал он на командирской радиостанции, и позывной ее не менялся, а люди, которых обслуживала рация, менялись.