В Миндлин - Последний бой - он трудный самый

И слышишь крики заживо горящих людей. Помочь им нельзя: люки закрыты изнутри, можно, повторю, открыть только сваркой.

Дважды в сорок четвертом году мне пришлось испытать это лично. И дважды повезло: удавалось выпрыгнуть из горящего танка, остался жив. Так что картину эту и состояние людей, находящихся в горящем танке, представляю достаточно ясно. Не дай бог, как говорится...

Нет более жестокого боя, чем танковый бой. Нет страшнее смерти, чем смерть в горящем танке. И нет больших потерь в командном составе, чем потери офицеров-танкистов.

Так и сейчас: примерно за две недели боев выбыла половина командиров танков. Одни сгорели вместе со своим экипажем, другие ранены и эвакуированы в госпиталь, третьи погибли от пуль и осколков.

Скромными холмиками братских могил отмечен огненный путь нашего полка от Одера до Берлина. Позволяет время — ставим на могилу маленькую пирамидку со звездочкой и танкошлемом. Но чаще всего — гильзу от 122-миллиметрового снаряда с выбитой фамилией погибшего.

Была и еще традиция: если танк сгорел, ставили на могилу экипажа крупнокалиберный пулемет ДШК, снятый с турели командирской башенки. Правда, в таких случаях сами похороны были чисто символическими: от людей оставался лишь прах, да находили оплавленные пряжки ремней... Бывало, что танк, сгорев, не взорвался, чаще всего потому, что нечему было взорваться, горючее на исходе, боеприпас израсходован. Тогда, открывая люки, мы видели: люди сидят на своих боевых местах, руки наводчика держат механизмы наводки... Но как прикоснешься, они рассыпаются.

Из армейского резерва прибывали новые офицеры, они с ходу принимали танки и вступали в бой. Учить их некогда: в то время людей узнавали в боях, и хорошо, если это были уже опытные вояки, понюхавшие пороху, — из госпиталей, с курсов усовершенствования.

В конце войны нас чаще всего пополняли младшими лейтенантами, выпускниками ускоренных военных училищ. Они были как на подбор — совсем молоденькие, узкоплечие... Из воротников командирских гимнастерок торчали длинные мальчишеские шеи с ложбинками сзади.

Воевали они с беззаветной, юношеской честностью и рвались сгоряча напролом, на кинжальный огонь противника. Неопытных, еще не успевших освоить фронтовую мудрость — их было особенно жаль. Старые танкисты деликатно старались подсказывать им правильные решения, во всем помогали.

* * *

Но, вообще говоря, танковые экипажи были, как правило, укомплектованы молодыми людьми. И командный состав у танкистов, в отличие от других родов войск, отличался молодостью.

Офицеры и сержанты, составлявшие любой танковый экипаж, сидели в одной стальной коробке. Воевали вместе, и если гибли, то тоже вместе...

Да, мы все были молодые, сильные и выносливые! Но особенно крепких ребят в экипажах «ИС» подбирали на должность заряжающих. Хотя наша 122-миллиметровая пушка имела раздельное заряжание — сначала в нее шел снаряд, затем гильза, — делать это в ограниченном пространстве танковой башни было не просто! Снаряд весит пуда два, гильза с зарядом — не меньше; и все это надо вынуть из боеукладки, поднести к люльке, дослать в казенник ствола, притом повторить много раз и быстро! Нужны недюжинно сильные руки, ноги, нужна мощная спина.

В нашем полку среди заряжающих был сержант Нагибауэр. Одной рукой он мог откинуть и удержать кормовую броню «ИС». А она весила не менее трехсот килограммов! И, как все силачи, Нагибауэр был добродушным, безотказным, да и смелым. После войны он признался, что по национальности — немец. Обрусевший, конечно. И этим вверг в некоторое смущение нашего уполномоченного контрразведки Авдонина.

Нагибауэра в полку любили. За феноменальную силу солдаты переименовали его в «Разгибауэра», и эта кличка будто присохла.

Но заряжающий должен быть не только сильным, а и умелым. От его сноровки зависит работа танковой пушки и спаренного пулемета.

Кажется, зарядить пушку просто: дослал снаряд, за ним втолкни гильзу, да так, чтобы, клацнув, закрылся клин затвора. Вот вроде бы все искусство. На деле же не так просто. Если дошлешь гильзу слишком резко, то между ней и снарядом останется воздух, как в велосипедном насосе, и этот воздух не дает гильзе дойти вперед всего на долю миллиметра! Заклинивает затвор пушки... Исправить это в бою — требуется время, а противник ведет огонь! Не ты его, так он тебя — вот логика танкового боя.

Мелочь?!

В критический момент боя такая «мелочь» может изломать судьбу танкового экипажа.

Такой случай у нас в полку был: погиб экипаж, и погиб танк «ИС».

* * *

Командира роты «ИС» капитана Позднякова я нашел на чердаке огромного дома. Отсюда с высоты все было видно дальше и шире, здесь легче дышалось и обдувал свежий воздух, без пыли.

Танки Позднякова вели огонь по железобетонному сооружению, похожему на башню старинного замка, только без зубцов. С такими «бункерами», как называли их немцы, мы уже сталкивались в Берлине, но удавалось их обходить, или с ходу разрушать. Этот был более капитальный, а высотой с четырехэтажный дом, и он прикрывал все подходы к Анхальтскому и Потсдамскому вокзалам, не давая нам продвигаться вперед.

Когда-то эти бункеры предназначались для противовоздушной обороты Берлина: на их плоские крыши ставили батареи 128-миллиметровых зенитных орудий.

Теперь их приспособили и к наземной обороне: амбразуры, прорезанные в стенах на разной высоте, исторгали мощный, многоярусный поток огня, в основном из крупнокалиберных пулеметов, пули которых легко пробивали стальную обшивку наших бронетранспортеров и легких броневиков. А с крыш бункеров зенитные орудия простреливали берлинские улицы на всю длину, сами оставаясь недосягаемыми для огня наших танков. Стены же бункеров — толщиной не менее полутора метров — снаряд нашей танковой пушки не пробивал. Только залповый огонь нескольких тяжелых танков, направленный в одну точку, мог проломить стену бункера.

...У Позднякова на чердаке пахло пылью и махорочным дымом. Капитан сидел у слухового окна, рядом на балке была пристроена коробка телефонного аппарата, и от нее непосредственно к танкам опускались алые ниточки трофейного телефонного кабеля. Сдвинув на затылок танкошлем, прижав к уху массивную микротелефонную трубку, Поздняков корректировал огонь своих танков.

Лицо его было бледно, измучено, темные глаза блестели.

Из слухового окна был виден скругленный угол фасада Анхальтского вокзала, наверху которого раскинул крылья хищный фашистский орел. Орел, растянутый в ширину, казался плоским, его головка с кровожадное изогнутым клювом была повернута к нам, в когтистых лапах зажата свастика. Со своей высоты орел, казалось, высматривал наши танки, и вот-вот взмахнет крыльями, бросится на атакующих...