В Миндлин - Последний бой - он трудный самый

— Стой! Кто такие?

— Старший лейтенант Ивичев, командир истребительной противотанковой батареи из пехоты. Прибыл по вашему вызову! Что тут произошло, товарищ гвардии подполковник?

— А! Хорошо. Быстрее к тому орудию и — огонь! Немцы подходят, старший лейтенант. Отобьете атаку, доложите, где расчет.

— Есть! — козырнул Ивичев и, глянув в сторону исправной сорокапятки, даже присвистнул от удивления. — А ну, боги войны, за мной!

— Мне разрешите с ними? — спросил капитан Волков. — Что-то там не то... Я разберусь, помогу комбату. Да и похоронить бы надо погибших.

— Адъютант, вызывайте к рации начальника штаба. Какие новые данные об обстановке?

— Так я уже все узнал! Рота капитана Липаткина снова продвинулась. О!.. Слышите? Это его «коробочки».

Действительно, со стороны Вильгельм-штрассе слышались гул дизельных моторов и стук иэсовских траков.

* * *

Начальник разведки капитан Луговой бежал ко мне, тяжело прихрамывая. Он был без каски, лоб перебинтован окровавленным и обгорелым бинтом. Вблизи я увидел, что веки его тоже обгорели, а на месте бровей — опаленные рыжие завитки волос.

— Хорошо еще, глаза не повредило, — прохрипел Луговой. — Когда вон ту зверюгу приручали. — Он показал на горевшую «пантеру». — «Фаустом» обожгло.

— А что это за танец? — спросил я, глядя на «пантеру», у которой все вращалась башня, стрелял пулемет.

— Ту подожгли «фаустом», а эту решили взять живьем. Вот он! — Луговой кивнул на круглолицего разведчика Гусева, который наблюдал за стреляющей «пантерой» из подъезда, как кот за мышью.

Отверстие прицела в башне «пантеры» было заткнуто тряпками. Какие-то лохмы были накинуты и на смотровые отверстия механика и командира танка. Экипаж ничего не видел, не мог вести прицельный огонь.

— Когда артиллеристы разбили снарядом гусеницу, — пояснил Луговой, — Гусев прыгнул на корму и позатыкал им все смотровые приборы и щели. Теперь танк, как слепой, — стреляет кругом наугад!

Ослепнув, недавно еще грозная машина стала беспомощной. И двигаться ей невозможно — разбита гусеница! Вот и стреляют наугад, думают, помощь подоспеет.

По-видимому, от непрерывной и длительной стрельбы перегрелся ствол спаренного пулемета «пантеры»: пули, которые до этого вылетали узким, блестящим пучком, она стала как бы «выплевывать» во все стороны. Пулемет поперхнулся один раз, другой и... замолчал. Прекратила круговращение башня.

— Гусев, еще раз крикни им, пусть сдаются!

— Есть, товарищ капитан! — Разведчик, выбежав из подъезда, вспрыгнул сначала на опорный каток, а потом и на башню танка и застучал по ней прикладом автомата.

— Сдавайтесь! Аллес капут, ферштеен?

Никакой реакции. В танке словно все вымерли. Только, несколько раз пыхнув дымком, чихнул и опять замолк двигатель.

— Эй, фрицы! Дрей минутен! Сондерн—капут! Алсо: айн, цвай...

Досчитать до «дрей» Гусеву не пришлось. Люк приоткрылся, в щель высунулся грязный носовой платок. Потом появилось довольно упитанное лицо танкиста. На нем выделялись растерянные и напряженно-выжидательные глаза.

— Хенде хох! — закричал Гусев. — Давай-давай!

Один за другим немецкие танкисты пролезли через башенный люк и, скатившись с кормы, выстроились с поднятыми руками.

Для них война окончилась так.

...То ли в баках было мало горючего, то ли еще почему, но вторая «пантера» пока что не взорвалась. Хотя дым от моторной части валил интенсивно. Ясно было, пожар внутри танка все разгорался.

— А там есть живые! — закричал сержант Козуб. — Слышно, разговаривают!

— Чего лезешь к горящему танку? Под взрыв попасть хочется?

— Так люди же...

— Эту «пантеру» мы с крыши подожгли. «Фаустом»,— повторил капитан Луговой.

Что-то с громким шипением выплеснулось через жалюзи моторного отделения. Сразу же люди в танке закричали:

— Хильфе!

Тоненькие язычки пламени, которые стали выпрыгивать из всех щелей, жадно облизывали башню, и краска плавилась, вздуваясь и лопаясь пузырями. Пузыри загорались красноватым пламенем.

Огоньки подымались все выше и выше, люди внутри кричали отчаянно.

Помочь им было невозможно.

Потом над танком пыхнул огонь, и в воздух поднялся огненный шар, развертываясь огромными лепестками. Упругая волна жара бросила всех нас на землю...

Так война кончилась для экипажа этой «пантеры». Кончилась жизнь.

* * *

Не было в то время в Берлине подвала, где бы не укрывалось население. А в этом подвале, кроме детей, женщин и немощных стариков, сосредоточились наши солдаты—огнеметчики.

—. Резерв командира тридцать пятой гвардейской, — докладывает немолодой для своего звания младший лейтенант. — Ожидаем приказа!

— Что, приходилось уже применять? — спрашиваю, глядя на закопченные шланги, тянущиеся от ранцев с горючей жидкостью.

— В домах — нет. Опасно: дети, женщины. Огонь никого не щадит. А против танков и бункеров — бывало... Выжигаем фашистов, как клопов, — из всех щелей. Хорошая штука, только страшноватая. Как врубишь струю…

Дослушать младшего лейтенанта не пришлось: сильный взрыв бросил меня на пол. И словно огненный змей с шипением пронесся рядом, опалив сухим жаром затылок, шею и спину. Слепящая, короткая молния. Перехватило дыхание. На затылке затрещали волосы, едко запахло смоленым. Спустя несколько секунд я понял, что это взорвался огнемет. Видимо, от попадания снаряда.

На мгновение в подвале стало тихо, все увидели: в дальнем углу метался огненный шар — это горел человек с огнеметным ранцем. Пламя охватило его целиком, но огнеметчик был еще хорошо виден, — его опаленное взрывом лицо и черный провал рта. Наверное, в пламени не было воздуха, солдат силился крикнуть, но крика не слышно... После секундного общего оцепенения все, кто был в подвале, шарахнулись от горящего человека к выходу. Смрад горящей плоти заполнил все пространство: помочь уже никто не мог, живой костер пламенел на полу, человек не шевелился. А люди в панике устремились вон из подвала. Казалось, их охватило безумие. Кричали женщины. Кто-то упал, в неровном, пульсирующем свете мелькали багровые лица, блестели полные ужаса глаза.

У лестницы сразу образовалась свалка. А по низу растекалась горящая жидкость и нагоняла людей, поджигала одежду.

— Сто-ой! — Командир огнеметчиков выхватил пистолет, выстрелил в потолок. — Наза-ад. Огнеметы выноси.

Толпа не слушалась. Огонь разгорался быстро и сильно. И паника ширилась. Все рвались наружу, мешая друг другу в узком выходе из подвала.

Огненный язычок лизнул мою руку. Боль была острой, ни с чем не сравнимой. Едкий чад резал глаза, выжимая горячие слезы. Кто-то помог мне встать на ноги. По голосу узнаю: командир роты старший лейтенант Бердичевский. Да только что я сам видел, как ему выбило глаза! Кровь на лице Вердичевского засохла и походила на красно-коричневую маску. Вся его гимнастерка — тоже в панцире запекшейся крови. Но глаза блестят, значит, он видит?