Алексей Дживилегов - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том III

Перемену в настроении государя можно отнести к началу июля, когда он решился, наконец, покинуть армию, предоставив главное командование Барклаю-де-Толли, и отправиться во внутрь России. «Решение это, государь, — пишет маркиз Паулуччи из Новгорода, — должно глубоко обрадовать всех, истинно преданных Вам и любящих отечество, так как они увидят в этом гарантию успеха тех усилий, какие для спасения империи может проявить народ». К помощи народа, в конце концов, правительству пришлось обратиться и в первый период, когда еще 3 июня 1812 г. на имя Ростопчина было издано повеление собрать, как можно скорее, «добровольными от всех сословий приношениями», по Московской столице и губернии, миллион рублей на покупку для армии волов. Дворянство и купечество немедленно выразили готовность собрать по 500.000 рублей. Обстоятельства подчеркивали всю целесообразность и необходимость таких обращений к обществу. 6 июля 1812 г. подписаны два манифеста: «Первопрестольной столице нашей Москве» и «Манифест с объявлением о вшествии неприятеля в пределы России и о всеобщем противу него ополчении».

Куманин, городской голова Москвы в 1812 г.

Здесь уже идет речь не об оправдании правительственных мероприятий, не о приобретении доверия общества, а о том, чтобы все общество, без различия сословий, не отказало «единодушным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений». Правительство обращается к Москве: «она всегда была главою прочих городов Российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ее, из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны Отечества для защиты оного. Никогда не настояло в том вящшей надобности, как ныне». В 1810 г. Ростопчин выражал сомнение найти в России хотя половину Пожарского: теперь правительство смело выражает пожелание, чтобы враг встретил Пожарского в каждом дворянине, «в каждом духовном — Палицына, в каждом гражданине — Минина… Соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют».

Манифесты первого периода производили на общество впечатление, но были и такие патриотически-настроенные критики, которым именно не нравился сдержанный тон манифестов: в рескрипте Салтыкову находили, напр., по словам Вигеля, «большую робость, потому что Наполеон в нем не был разруган». Наоборот, по мере приближения к Москве государю все более и более приходилось убеждаться в несравненно большем соответствии народному настроению манифестов 6 июля. Правда, первое известие о манифесте вызвало в Москве испуг. «Мы пропали, мы пропали!» повторяла хозяйка московской квартиры С. Н. Глинки; другого современника, М. И. Маракуева, при беглом прочтении манифеста «пронял холодный пот» — и по свидетельству этого человека, вся Москва пришла в ужас. Но испуг проистекал, главным образом, от неожиданности, и отсутствия точных сведений об опасности, которая, видимо, оказалась сильнее, чем думали; боялись, что Наполеон стоит чуть не за заставой. Весть о предстоящем прибытии государя внесла успокоение, «отдалила, — как говорит Глинка, — мысль о буре, мчавшейся к Москве». Раз еще не все потеряно, народ, особенно высшие классы, готовы были, со своей стороны, организовать оборону. Простой народ разбежался 12 июля из Кремля, встревоженный слухом, что будут насильно забирать всех в рекруты; но этот же народ, собравшись за два дня перед тем встретить государя, намеревался, по свидетельству Глинки, выпрячь из государевой коляски лошадей и донести ее на руках. Показания Глинки, вызывающие некоторое сомнение по чрезмерной патриотической экзальтированности их автора, попавшего за свой патриотизм даже под надзор полиции, подтверждается и другими свидетелями. «Прибытие императора, — говорит Штейн, — взволновало все население Москвы и окрестностей». Бесчисленный, стекшийся со всех сторон народ преисполнен был самым возвышенным религиозным и национальным одушевлением, и «все сословия соперничали в готовности жертвовать собой и всем своим достоянием, дабы на деле доказать свою любовь к государю». «Все колебания, все недоумения, — пишет П. Вяземский, — исчезли; все, так сказать, отвердело, закалилось и одушевилось в одном убеждении, в одном святом чувстве, что надобно защищать Россию и спасти ее от вторжения неприятеля».

В. Д. Арсеньев, московский предвод. дворян

Избегая народных манифестаций, а может быть, все еще не вполне доверяя народной преданности, государь въехал в Москву ночью; тем не менее, по свидетельству гр. Комаровского, «от последней станции к Москве вся дорога была наполнена таким множеством народа, что от бывших у этих желающих видеть своего государя фонарей было светло почти как днем». На 15 июля назначено было торжественное собрание дворянства и купечества в Слободском дворце для выслушания манифеста 6 июля об ополчении и речи государя. Русскому самодержцу предстояло обратиться к обществу, открыто признать, что одно правительство, своими средствами, не может справиться с представившейся ему трудной задачей. Не без некоторого колебания и волнения приступал государь к этому шагу — «тяжелому для всякого властителя», по замечанию Ростопчина. Но он был неизбежен, и прием, оказанный Александру в Москве дворянством и купечеством [52], вознаградил его вполне. «Мой приезд в Москву, — пишет государь, — имел настоящую пользу… нельзя не быть тронутым до слез, видя дух, оживляющий всех, и усердие и готовность каждого содействовать общей пользе»…

В Москве, после 15 июля, издается четыре правительственных акта, из которых важнейший — «Об изъятии некоторых губерний от всеобщего ополчения и об учреждении трех округов» — 18 июля 1812 г. Тон и содержание этого акта указывают на новое положение, занятое по отношению к народу правительством. Это уже не забота о восстановлении доверия и не хлопоты о привлечении общества к содействию. Правительство уверено в народе: его дело распределить и направить народные силы в направлении, наиболее удобном для успеха. Гроза надвинулась, была неизбежна; но чувствовалось, что есть нечто, за что можно будет ухватиться и, если не отвратить, так переждать грозу. Это нечто — было народное настроение…

Д. Жаринов