Сергей Князьков - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV

Пожар Москвы придал войне «характер народной и религиозной», как заметил иностранец Домерг. «Вся Россия, казалось, почерпнула в этой великой катастрофе новую энергию» («Ист. Вест.», 1881, 614).

Гр. Ф. В. Ростопчин (рис. Тончи)

С этого момента как бы растет ненависть к французам, поправшим как бы все лучшие народные чувства. Мы слышим о жестокостях, которые совершают крестьяне над пойманным врагом. От этих жестокостей веет иногда таким ужасом, что не знаешь, чем только можно объяснить возможность таких зверских поступков. Они способны вызвать тем большее удивление, что на ряду со зверскими расправами мы встречаемся с трогательными фактами незлобивости и жалости к полуголодному, умирающему врагу (см. статью «Народная война»).

Эти случаи жестокости, конечно, происходили на почве суеверия и темноты. Их возращали в народной массе во имя «патриотизма» деятели, подобные гр. Ростопчину. Их проповедь, их примеры превращали людей в каких-то остервенелых зверей. Они проповедывали, что «Бог повелел» совершать эти зверства над «врагами Христовой Церкви», над «чадами антихриста» (см., напр., «наставление» Дениса Давидова крестьянам с. Токарева 2 сентября). Ростопчин, собиравший портреты тех крестьян Московской губернии, которые убили наибольшее число французов, т. е. проявили наибольшую жестокость во имя «патриотизма», мог гордиться, что он в этом отношении достиг некоторых реальных результатов, т. е. вписал несколько страниц ненужных жестокостей в русскую историю, но этого еще слишком мало, чтобы зачислить Ростопчина в ряды «спасителей отечества».

С. Мельгунов

Привал арестантов (рис. Орловский)

остопчин-писатель еще ждет своего исследователя, который прежде всего точно определил бы размеры оставленного им литературного наследства. По отношению к его знаменитым афишам 1812 г. эта насущная историко-литературная задача еще не решена. Лонгинов [42], внося существенные поправки к смирдинскому изданию сочинений Ростопчина, с одной стороны весьма неполному, с другой — включившему не принадлежащие Ростопчину «Мысли не в слух у деревянного дворца Петра В.», насчитывал 16 афиш. Суворинское издание 1889 г. дало их в количестве 18. П. А. Картавов [43], не уверенный в том, что он дал исчерпывающее собрание ростопчинских афиш, издал под этим наименованием 57 номеров, представляющих, по его словам, как бы комплект «Ростопчинской газеты», выходившей без цензуры, «в неопределенные сроки». Но в число 57 летучих листов, помещенных в издании Картавова, вошли высочайшие манифесты и приказы, воззвание Синода, сочиненная преосвященным Августином молитва, распоряжения по армии, сведения из главной квартиры, — всего 34 номера, которые могут быть названы ростопчинскими афишами только потому, что они распространялись при содействии графа. Относительно остальных 23 номеров издатель тоже делает существенную оговорку: не все они целиком принадлежат Ростопчину, — есть и такие, по которым лишь прошелся его редакторский карандаш. Во всяком случае, в настоящее время можно говорить не более, чем о 23 афишах Ростопчина.

Когда Ростопчин принялся за издание афиш, его литературная репутация была уже прочно установлена. Если его комедия «Вести или убитый живой» имела, главным образом, успех скандала, так как в ее действующих лицах Москва без труда разглядела портреты хорошо знакомых ей лиц, то его «Мысли в слух на Красном крыльце» и переписка Силы Богатырева имели успех гораздо более значительный. Брошюра разошлась в 7.000 экземплярах; герой Ростопчина, Сила Андреевич Богатырев, по словам одного из современников, faisait les delices du club anglois; Жуковский в первой книжке «Вестника Европы» за 1808 г. высказывал пожелание, чтобы «какому-нибудь доброму человеку пришла счастливая мысль подслушать, записать и напечатать в „Вестнике“» некоторые монологи старика Силы Андреевича Богатырева; анонимный автор книжки под заглавием «Разговор двух россиян и исконные чувства российского дворянина при получении Высочайшего манифеста б июля» рекомендует Богатырева, как «старичка…, который в честности, в доброте души, в благородном характере, а после в верности государю и любви к отечеству весьма преизбыточествует» [44].

Афиши Ростопчина в их целом были повторением размышлений Силы Богатырева, окрашенных ненавистью к французам и призывом к национальному чувству. Это ясно видели современники Ростопчина, и кн. Вяземский, вспоминая 1812 г., писал: «Знакомый нам Сила Андреевич 1807 г. ныне повышен чином. В 1812 г. он уже не частно и не с Красного крыльца, а словом властным и воеводским разглашает свои мысли в слух из своего генерал-губернаторского дома на Лубянке» [45].

Сам Ростопчин, вспоминая 1812 г., объяснял появление своих афиш ясно сознанной им необходимостью «держать город в курсе событий и военных действий», влиять на умы народа, «возбуждать в нем негодование и подготовлять его ко всем жертвам для спасения отечества» [46], наконец содействовать прекращению беспорядков [47].

При осуществлении первой задачи Ростопчин лишь изредка прибегал к помощи Силы Богатырева. Распространяя официальные заявления правительства, опубликовывая известия из армии, он обыкновенно брал на себя роль лишь передаточной инстанции, говорил языком официальным и только кое-где прибавлял несколько строк в духе своего любимца. Так, сухо сообщая, что 25 августа во весь день ничего не произошло, кроме перестрелки егерей, он прибавляет: «В субботу французов хорошо попарили: видно, отдыхают!»

Иное нужно сказать о тех афишах, которыми Ростопчин хотел поднять настроение москвичей, возбудить в них ненависть к врагу или внести известную долю успокоения во взволнованную атмосферу тогдашней московской жизни. Здесь Сила Богатырев был неизменным помощником графа.

Ростопчинское объявление

В 1807 г. Богатырев говорил, что «Бонапарте — мужичишка, который в рекруты не годится, — ни кожи, ни рожи, ни виденья. Раз ударишь, так след простынет и дух вон».

В 1812 г. в том же духе заговорил Карнюшка Чихирин, герой лубочной картинки, выпущенной в свет с текстом Ростопчина. На картинке [48]изображен кабак, целовальник за выручкой, Карнюшка и толпа, слушающая его речи. Карнюшка, «выпив лишний крючок на Тычке, услышал, что будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился и, разругав скверными словами всех французов, вышед из питейного дому, заговорил под орлом»… Карнюшка советует Бонапарту сидеть дома. «Полно тебе фиглярить: вить солдаты-та твои карлики да щегольки: ни тулупа, ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну, где им русское житье-бытье вынести? От капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, а которые в зиму-то и останутся, так крещенские морозы поморят, будет у ворот замерзать, на дворе околевать, в сенях зазябать, в избе задыхаться, на печи обжигаться»… Карнюшка напоминает Бонапарту про поляков, татар и шведов, которых «наши так отпотчевали, что и по сю пору круг Москвы курганы, как гробы, а под гробами-то их кости». У французов дома остались слепой да хромой, старухи да ребятишки, а у нас «выведено 600.000 да забритых 300.000, да старых рекрут 200.000. А, все молодцы: одному Богу веруют, одному царю служат, одним крестом молятся, все братья родные»… Поэтому — «не наступай, не начинай, а направо кругом ступай и знай из роду в род, каков русский народ». Окончив свою речь, Карнюшка «пошел бодро и запел: „Во поле береза стояла“, а народ, смотря на него, говорил: „Откуда берется? А что говорит дело, то уж дело!“» [49]