Валентин Бочкарев - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V

Неприятель приближался. Если не воодушевление, то беспокойство должно было вносить его движение. Общество, не раздираемое внутренними конфликтами, согласное до такой степени, что даже противники крепостного права отдавали силой тысячи своих мужиков в солдаты, на свой счет обмундировывая их, не могло, конечно, разделяться в своих воззрениях на значение неприятельских побед. В торжестве французов было бедствие для всех, — бедствие, признаваемое и Пьером, и князем Андреем, и произносившим патриотическую речь шулером, и все время рыдавшим на дворянском собрании графом Ильей Андреевичем Ростовым. Никаких очевидных доказательств нашего дурного управления, черпаемых в успехах неприятельских войск, никто не хотел видеть. То, что мы не раз замечали потом в нашей истории (так же, как в истории других народов), — рост критического отношения к порядкам управления, идущий вместе с поражениями наших войск и становящийся тем очевиднее, чем громче неприятельские победы и чем ближе подходит неприятель, здесь совершенно не наблюдается. Князь Николай Андреевич Болконский, который мог после Аустерлица говорить: «мерзавцы, подлецы, погубили армию, погубили лучшие русские силы», протестовал против распоряжений, а не против порядков дарования. В 12-м году он, вопреки очевидности, отказывается верить успехам неприятеля и повторяет: «дальше Немана никогда не проникнет неприятель». Дух не падает от неудач. Уверенность в успехе растет вместе с победоносным шествием врага. Накануне Бородинского сражения, много выстрадавший, скептически настроенный, желчный и озлобленный князь Андрей, готовый признать необходимым расстрел пленных для того, чтобы поразить жестокое дело войны еще большей жестокостью, говорит Пьеру о своих разочарованиях и все-таки выражает уверенность в победе. «Хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, — говорит он Пьеру, — мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!» — «Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, — проговорил Тимохин, — что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят…»

Н. В. Нарышкин. (Рис. Кауфман).

Эта уверенность в победе остается после победоносного шествия неприятеля, перед кровопролитнейшим сражением и даже после него несмотря на отступление. И, — в противоположность тому, что было много позднее, — чем больше успехи неприятеля, тем сильнее уверенность, что его необходимо и можно победить, тем более сознание всеобщего страшного бедствия в случае окончательной победы французов. И если есть какой-нибудь слой населения, возлагающий какие-то смутные надежды на благие последствия французского нашествия, то это — слой не интеллигентный, тот самый простой народ, которому обыкновенно приписываются в высокой степени патриотические и ненавидящие неприятеля чувства. Да и в этом слое лишь небольшая часть соединяет с французским нашествием какую-то смутную мысль о лучшей участи. Крестьяне князей Болконских поражены приходом неприятеля, но для них неизвестно, что сулит большую беду, неприятельское ли нашествие или русские казаки. «Противно тому, что происходило в полосе Лысых гор на шестидесятиверстном расстоянии, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в Богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношение с французами, получали какие-то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах… Ездивший на днях с казенною подводою мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают… Другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова, где стояли французы, бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что и им не будет сделано никакого вреда, и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено». Под влиянием этих слухов Богучаровские крестьяне решают не выезжать из деревни и даже не выпускать помещицу княжну Марью. «Когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпою к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатычу отвечали, что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть, а что пускай княжна остается, и они по-старому будут служить ей и во всем повиноваться»… Нескольких ругательств внезапно наехавшего Николая Ростова, однако, достаточно, чтобы мужики покорились и помогли вязать «зачинщиков».

Перед Москвой. Ожидание депутации бояр. (Верещагина).

Неопределенному настроению некоторых крестьян отвечало вполне определенное стремление других, поднявших «дубину», так же как и помещиков. Бежать из деревень, уходить от неприятеля заставлял не один страх, а желание сохранить свое достоинство. Княжна Марья решила уехать во что бы то ни стало. Ее решимость увеличилась после того, как она узнала об уверении французского генерала Рамо, что оставшимся жителям ничто не угрожает и что им будет оказано должное покровительство. «Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреевича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости… Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было, но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея»…

Д. Л. Нарышкин. (Пис. Гуттенбрунн).

Итак, слагаемое из разнообразных побуждений продолжается движение мирных жителей от французов. Совершается нечто называемое Толстым то «законом необходимости», то «волей народа».

Война 12 года в пределах России представляется Толстым в виде чего-то среднего между сознательным стремлением всего народа и бессознательным исполнением какой-то вне человека находящейся воли или судьбы. Когда Кутузов отступает и противится столкновению с наступающим неприятелем, когда позднее он препятствует задержке уходящего неприятеля, — он способствует в первом случае растягиванию неприятельской линии и ослаблению врагов, во втором — очищению России от французов. И то и другое он совершает, как-будто заранее имея в виду определенную цель и как-будто осуществляя какую-то волю народа. «Трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно, постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель более достойную и более совпадающую с волей всего народа. Еще труднее найти и другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута». Это, с одной стороны: была цель у Кутузова, которая осуществлялась и осуществилась, была воля народа, с которою эта цель отдельного человека вполне сходилась. Но, с другой стороны, было ли что-нибудь волевое, сознательное во всей этой кампании? Нет! Потому что все кажущиеся нам преднамеренными действия народа на самом деле были естественным развитием событий без всякого «заранее обдуманного намерения». Что такое пожар Москвы? Осуществление воли народа? Приводимый в исполнение сознательный план войны, который должен был сделать невозможным пребывание французов в столице? Ничуть не бывало. Толстой объясняет: «Причин пожара Москвы в том смысле, чтоб отнести пожар этот на ответственность одного или нескольких лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются или не имеются в городе 130 плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загораться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях — владельцах домов и при полиции бывают почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день»… Пожар Москвы — не последствие обдуманного плана, не самопожертвование геройского народа, готового сжечь свои домы, погубить имущество, переносить лишения, лишь бы уничтожить общего врага. Это — и не случайность. Пожар неизбежно должен был возникнуть на основании закона необходимости, независимого от человеческого обдумывания и человеческой воли. Все, что делал народ, все, что совершалось войсками, отступавшими и воздерживавшимися от нападения, совершалось согласно тому же закону.