Валентин Бочкарев - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том V

«Объявить причетникам, детям священно- и церковнослужителей при отцах находящимся и семинаристам не выше риторического класса, что ежели кто из них пожелает, защищая отечество, идти в новое ополчение, на которое призываются все состояния, таковых увольнять беспрепятственно, и для одежды их и на продовольствие дозволить церквам делать из кошельковой суммы, остающейся за содержанием церквей, в знатном количестве, а для того склонять и прихожан на оное пожертвование». — Вот нужное нам место из указа Св. Синода от 25 июля 1812 г. Этот указ нашел должный отголосок в сердцах архиереев и подвинул их к энергичной деятельности. Епископ нижегородский и арзамасский Моисей искусно формирует ратников ополчения. Вскоре потянулись эти «добровольцы» на пункты приема ополченцев с препроводительными письмами от преосвященного, где ясно указывалось, что они все идут «по желанию». Но на деле оказывалось, что эти «добровольцы», согласно указу Синода, принятому как определенное приказание, прямо пересылались, не с меньшим принуждением, чем помещичьи крестьяне. Взгляните на таблицу, там словами «добр. дух.» обозначены эти добровольцы — здесь малолетние в 12, 13 лет, (чего мы не видим даже среди крестьян); и что особенно замечательно, этих отроков-добровольцев не всегда бракуют, здесь косые на оба глаза, слепые на один, с переломленной рукой. Это, так сказать, недостатки очевидные, которые ясны были и самим добровольцам и тем, кто создавал их добрую волю. Но вот, что говорят нам сами эти злосчастные дьячки, семинаристы, праздно живущие поповичи — «объявил падучую болезнь», «объявил внутреннюю скорбь и ломоту в ногах». А вот другие типы из тех же добровольцев. «Праздноживущий сын священника Леонтия из больницы скрылся», пономарь Парфенов из ополчения «отлучился», был доставлен на место и вновь ушел; побывал у преосвященного, сказываясь дьячком села Арбузова Никанором Петровым, и выпросил отчислить его из духовного звания. Мы видим, не приходится придавать цены этим заявлениям «по желанию» и т. д.; здесь налицо самое грубое насилие, полнейшее принуждение. Чтобы окончательно убедиться в этом, я приведу один пример: служитель семинарии Яковлев, 18 лет. Прежде обучался в семинарии, «после нижних классов риторики и сверх латинского языка арифметике, географии, истории и немецкому языку с не худыми успехами», теперь просит об увольнении его из духовного звания в светское. Губернское правление решает по трафарету: «по нынешним обстоятельствам нужнейший и лучший есть вид в военной службе» и требует от указанного Яковлева поступления в ополчение. Он исполняет это «по собственному желанию». Нужно иметь в виду: все это изложено в одной и той же бумаге.

Совсем не столь податливо на увольнение в ополчение мещанское общество — оно прямо требует от уходящего, чтобы он или поставил себе заместителя, или дал бы обязательство несколько лет выплачивать налоги и подати. Мещанин ушел без воли отца — возвращают, мещанин особо предназначен в числе «двойниковых семейств» для отправления рекрутской повинности и общество не отпускает его.

Государственные крестьяне едва ли могли принимать деятельное участие в этом ополчении: они были задавлены рекрутскими наборами.

Таков был сословный состав ополчения. Милиция явилась более гибким орудием в руках правительства, чем рекрутчина. Правительство требовало именно тех, кто ему был желателен, создавая искусственно «добрую волю», или, наоборот, задерживая, пресекая искренне явившееся желание послужить отечеству. Может быть, здесь имели место и личные мотивы власть имущих. Так, был не допущен в ополчение кн. Яшвиль, один из участников переворота 1801 года. Кутузов, принимая во внимание заслуги кн. Яшвиля при формировании калужского ополчения, поручил ему отряд. Государь возмущен: «какое канальство» приписывает он к донесению главнокомандующего: «Вы сами себе приписали право, которое я один имею», пишет он Кутузову. Яшвиль был устранен. Может быть, в это время он пишет свое резкое письмо императору, где призывает его «быть на престоле, если возможно, честным человеком и русским гражданином». Другой пример, нам уже знакомый: гр. Дмитриев-Мамонов очень гордый, искренний, горячий. Отстранить его от ополчения нельзя, он лично передал государю свое желание формировать полк, но чинить ему всякие беспокойства, на каждом шагу мешать ему вполне возможно, и таким путем можно совершенно охладить его к делу ополчения. Сначала ярославский губернатор, кн. М. Голицын, всячески мешал его деятельности, и граф «воевал с ним официальными бумагами». «Мы все, однополчане, — пишет кн. Вяземский, — стояли за начальника своего». Затем он переходит в Московскую губернию, полк его нужно расквартировать в Москве, но этому препятствует Ростопчин, «личный враг графу Дмитриеву-Мамонову», пишет о нем А. Бестужев-Рюмин в своих записках. Ростопчин писал, кому следует, что от этого «возникнут снова беспорядки, жалобы, вербованье и воровство, чему уже много было примеров». Полк послали в Серпухов. Но Ростопчин недоволен и этим. «Не весьма я рад пришествию в Серпухов полка гр. Мамонова: кроме неприятности иметь дело и с ним самим, от умничества и самолюбия вербованные его могут причинить вред жителям, и я на сей случай принял все меры предосторожности». Интриги преследовали гр. Дмитриева-Мамонова и за границей, где полк его был раскассирован без его на то желания.

А. А. Жеребцов.

Но такие случаи были редки; задерживали на местах людей, действительно по службе нужных. Подобных задержек было гораздо меньше на деле, чем принуждения. Все общественные классы были вынуждены идти на войну — крестьяне помещичьи, как подданные своих хозяев, крестьяне государственные в силу того, что на них всею тяжестью ложились рекрутские наборы, чиновники и дворяне «по выбору и назначению».

Принудительный элемент в деле сформирования ополчения заставляет нас в значительной степени разжижить ту картину общего патриотизма, которую оставили нам официальные историки-генералы. В ополчении могли выразиться, конечно, и действительные патриотические стремления отдельных личностей и национальный порыв масс, затронутых войною областей. Этот порыв, однако, находил себе более реальный выход в партизанстве, но правительство не было настолько близоруким, чтобы рассчитывать только на этот патриотизм, оно оставило за собою право широкого произвола и обильно пользовалось этим правом.

Понятно далее, почему правительство ограничилось 16 губерниями — район сбора ополчения. Чем ближе к врагу, тем реальней была опасность от него, тем сильнее было чувство самообороны, рассчитывать же на удачный результат ополчения в дальних губерниях не приходилось.