Андрей Рытов - Рыцари пятого океана

— Такая меня досада взяла, — рассказывал потом Благовещенский, — что я готов был винтом рубануть полосатого дьявола. Дважды по нему стрелял, а он живой. Улучив момент, когда мы снова оказались один на один, я бросился на лидера сверху, сбоку и выпустил весь оставшийся боезапас. Очередь пришлась по кабине.

Благовещенский проследил, как тот, круто планируя, снизился над квадратами залитого водой рисового поля и при посадке перевернулся вверх колесами.

Под вечер мы с врачом приехали к месту падения японского самолета. Сквозь остекление кабины увидели мертвого японского летчика. Он висел на привязных ремнях вниз головой.

На следующий день в японских газетах в траурной рамке был опубликован портрет сбитого аса и дано подробное описание его былых заслуг.

Благовещенский тоже пострадал в этом бою. Пуля чиркнула его по левому боку. Разбитой оказалась и приборная доска. Спасла Алексея Сергеевича бронеспинка, установленная им накануне вылета.

Летчики прониклись к Благовещенскому уважением. В их глазах он выглядел королем воздуха. Они увидели в нем не только распорядительного командира, но и отважного бойца, сразившего славу и гордость японской авиации.

Вечером к нам прибыл представитель китайского командования.

— Ай ка — ла — со, ай ка — ла — со, — прикладывая руку к сердцу, повторял он, имея в виду сбитого флагмана.

Китаец вручил Благовещенскому какой‑то подарок и шелковый цветастый халат. Надев его и подпоясавшись кушаком, Алексей Сергеевич прохаживался по комнате и шутливо говорил:

— Ну, чем я теперь не мандарин, а?

Бой явился внушительной демонстрацией возросшей мощи советской авиации. Мы собрали летчиков, обстоятельно поговорили по существу выполненного задания, отметили наиболее отличившихся. Будь это в другой обстановке, мы наверняка выпустили бы листовки. Но здесь такие вещи не рекомендовались.

Ссылаясь на недомогание, Машкин снова уклонился от вылета. Машкин — но настоящая его фамилия, но будем называть его так, потому что в дальнейшем этот человек неузнаваемо изменился, стал хорошим бойцом…

Благовещенский собрал летчиков и поставил вопрос прямо:

— Что будем делать с Машкиным? Вы знаете, он и раньше не проявлял боевой активности. А однажды бросил товарища в бою, и тот погиб… Судите сами. Как скажете — так тому и быть.

Руководить собранием Алексей Сергеевич поручил мне.

Мы могли решить этот вопрос без всяких дебатов. Порядки, установленные воинскими уставами в Красной Армии, поддерживались и здесь. Командир мог своей властью вынести Машкину приговор, которого тот заслуживал. Но мы решили поступить по — другому. Важно было в дальнейшем начисто исключить подобные факты из жизни нашего коллектива.

Машкин сидел, низко опустив голову, не смея поднять глаз на своих товарищей и командиров. Лицо его побледнело. Время от времени он доставал из кармана платок и зачем‑то вытирал сухой лоб. Тонкие губы были Плотно сжаты. Кое‑кто смотрел на него с состраданием, Другие с брезгливостью. В последнее время многие не подавали ему руки.

— Кто, товарищи, хочет выступить? — обратился я к летчикам.

Желающие нашлись не сразу. Нелегко было говорить о человеке, с которым еще совсем недавно люди дружили, вместе учились, делили горе и радости волонтерской жизни в чужой стране.

Наконец в задних рядах поднялась рука, и человек вышел вперед. Это был Иван Селезнев, один из лучших воздушных бойцов.

— Машкина я знаю давно. Парень он вроде бы неплохой, компанейский. А вот, поди ты, на испытании кишка не выдержала. Трусоватость я замечал за ним с самого начала. Все почему‑то старался спрятаться за спины других. Правда, в первые дни я и сам робел. Помню, однажды вернулся из боя — машина как решето. Здорово ее располосовали японцы. Посмотрелся в зеркало и не узнал себя. Губы искусаны, глаза ошалелые.

Летчики заулыбались.

— Ас вами, скажите, не было такого? — спросил Селезнев. — Тоже было. Ведь японцев‑то каждый раз оказывалось в три, а то и в пять раз больше. Но потом мы взяли себя в руки и, видит бог, воюем не плохо.

— Бог‑то бог, — заметил кто‑то, — да сам не будь плох.

— Это я к слову, — махнул рукой Селезнев и сурово посмотрел на Машкина. — На его совести смерть товарища. Мы летаем, деремся с японцами, рискуем жизнью, а Машкина, видите ли, «тошнит в воздухе». Между прочим, врач, Петр Миронович Журавлев, обследовал его драгоценное здоровье. Никаких признаков недомогания. Надо вещи называть своими именами: Машкин — трус.

Я посмотрел на виновника нашего собрания. Последнее слово Селезнева передернуло его, будто удар по щеке.

Затем выступил бородатый летчик, который на первом собрании просил подмогу. С легкой руки остряков словечко это прикипело к нему. С тех пор товарищи называли его Подмогой.

— С Машкиным, — произнес он, растягивая слова, — я не только в бой не пойду, но и на земле рядом не сяду…

И он с шумом отодвинул стул.

Поднялся задорный, с веснушчатым лицом Кудымов:

— Мы прибыли помогать китайскому народу в его борьбе с японскими захватчиками. Это важное дело нам доверила Родина. Некоторые товарищи сложили голову на этой многострадальной земле. И вот в нашей семь© урод. Можно ли терпеть его? Нет. Вон его из наших боевых рядов! Пусть не позорит доброе имя советского человека.

Гневно, с болью в душе говорили ребята. Чувствовалось, что они тяжело переживают проступок летчика, бросившего тень на всю группу.

Наконец слово предоставили Машкину. На бледных щеках его появились багровые пятна. Не поднимая головы, он нервно теребил дрожащими пальцами металлическую застежку — «молншо». Потом глубоко вздохнул, будто грудь его до этого была стиснута железными обручами, и еле слышно вымолвил:

— Виноват я перед вами… Сам не пойму, что приключилось со мной. Тошнит в воздухе, и все тут… Но я не предатель! — возвысил он голос. — Возьму себя в руки… Пусть лучше погибну, чем носить такой позор.

— Жертвы твоей нам не надо. Без тебя справимся, — выкрикнул кто‑то из зала.

Машкин сел.

— Кто имеет предложение? — обратился я к присутствующим.

— Предложение одно: отправить его обратно, — поднялся летчик, сидевший рядом с бородатым Пунтусом. — Да бумагу такую послать, чтоб знали, что он за летун.

Мнение было единодушным. Разговор на собрании еще больше сплотил летчиков, заставил каждого глубже осознать святой смысл боевого братства.

На другой день мы отправили Машкина. Только не на родину, а в тыл — переучивать китайских летчиков. Шел он к самолету сгорбившись, ни на кого не глядя. А в это время его товарищи по тревоге бежали к своим истребителям: в небе Китая снова появился враг.

С первых же дней пребывания в Китае я, как политработник, прежде всего решил подробно познакомиться с людьми, узнать, как они живут, в чем нуждаются, что их волнует. Рычагову и Благовещенскому некогда было заниматься этими вопросами: большую часть времени они уделяли боевой подготовке. К тому же сами летали на задания.