Курцио Малапарте - Капут

Фредерик тоже уснул в простом кресле, накрытом волчьей шкурой, вытянув одну руку вдоль тела и положив себе на грудь другую — руку ребенка, маленькую и белую. Это чудесная вещь — быть мертвым. Далекое урчанье мотора, серебристая зелень березового леса. Вот самолет зарокотал ближе в высоком и прозрачном небе. Теперь это было похоже на отдаленное жужжанье пчелы. Оргия в соседней комнате возобновилась с дикими криками, звоном бьющихся стаканов, хриплыми голосами и хохотом, ребяческим и грубым. Я наклонился над Дитлем, глядя ему в лицо, желтое и морщинистое. Дитль, победитель в Нарвике, герой немецкой войны, герой немецкого народа. Он тоже был Зигфридом, он тоже был одновременно Зигфридом и кошкой. Этот герой, он тоже — « каппорот », жертва, капут. Это чудесная вещь быть мертвым.

Из соседней комнаты доносились пронзительный голос Менша и серьезный — де Фокса, шум пререкания. Я подошел к порогу. Менш стоял перед де Фокса. Этот последний был бледен, и на лице его выступили капли пота. В руках у обоих были бокалы. Окружавшие их офицеры тоже держали в руках бокалы.

Генерал Менш провозглашал:

— Выпьем за здоровье Германии, Италии, Финляндии, Румынии, Венгрии…

— …Кроации, Болгарии, Словакии… — подсказывали остальные.

— Кроации, Болгарии, Словакии, — повторил Менш.

— Испании, — сказал граф де Фокса, испанский посол в Финляндии.

— Нет, не надо Испании! — воскликнул Менш.

Де Фокса медленно опустил свой бокал. Его лоб был бледен и влажен от пота.

— …Испании, — повторил де Фокса.

— Nein, nein, Spanien nicht! [615]— закричал генерал Менш.

— Испанская Голубая дивизия, — сказал де Фокса, — сражается на Ленинградском фронте бок о бок с немецкими солдатами.

— Nein, Spanien nicht! — прокричал Менш.

Все смотрели на де Фокса, бледного и решительного, стоявшего лицом к лицу с Меншем и смотревшего на него горделиво и гневно.

— Если вы не пьете за здравие Испании, — сказал де Фокса, я крикну: Дерьмо для Германии!

— Nein, — кричал Менш, — Spanien nicht [616]

— Дерьмо для Германии! — закричал де Фокса, поднимая свой бокал. И он обернулся ко мне с триумфальным блеском в глазах.

— Браво, де Фокса, — сказал я, — ты выиграл свое пари!

— Да здравствует Испания! Дерьмо для Германии! — кричал де Фокса.

— Ja, ja. Дерьмо для Германии, — ответили хором все присутствующие, поднимая бокалы.

Все обнимались, некоторые катались по полу. Генерал Менш тащился на четвереньках, пытаясь поймать бутылку, которая медленно катилась по полу, удаляясь от него.

— Кресла, обитые человеческой кожей? — недоверчиво переспросил Курт Франц.

— Да, — повторил я, — это были кресла, обитые человеческой кожей.

Все рассмеялись. Георг Бендаш заявил: — Это должно быть очень комфортабельно.

— Эта кожа очень мягкая, очень тонкая, — сказал я, — почти прозрачная.

— В Париже, — сказал Виктор Маурер, — я видел книги, переплетенные в человеческую кожу. Но кресел видеть мне не приходилось.

— Эти кресла находятся в Италии, — сказал я, — в замке графов де Конверсано в Пулье. Это один из графов Конверсано, около середины XVII века, приказывал убивать своих врагов — священников, дворян, повстанцев, разбойников, и обдирать с них шкуры, чтобы этой кожей обивать кресла в большом зале его дворца. Там есть кресло, спинка которого покрыта кожей с живота и груди одной монахини. На этой спинке еще заметны следы сосков, сосков стертых и изношенных вследствие долгого употребления…

— Вследствие употребления? — спросил Георг Бендаш.

— Подумайте о сотнях и сотнях лиц, сидевших в этом кресле за три столетия; мне кажется, этого достаточно, чтобы истерлась даже грудь монахини…

— Этот граф де Конверсано наверное был монстр, — заметил Виктор Маурер.

— Кожей всех евреев, которых вы уничтожили, — сказал я, — сколько сотен тысяч кресел можно было бы обить ею?

— Миллионы, — сказал Георг Бендаш.

— Шкура евреев ни на что не годится, — отозвался Курт Франц.

— Разумеется, шкура немцев лучше, — сказал я, — ее можно замечательно выделать.

— Ничто не может идти в сравнение с кожей германца, — сказал Виктор Маурер, которого генерал Дитль называл «парижанин». Виктор Маурер, кузен Ганса Моллье, секретаря по делам прессы немецкого посольства в Риме, по своему происхождению мюнхенец, прожил много лет в Париже, и теперь принадлежал к партии P.C. капитана Руперта. Париж для Виктора Маурере был бар Ритц, а Франция для него была его друг Пьер Кот.

— После войны, — сказал Курт Франц, — можно будет получить шкуру немцев задаром.

Георг Бендаш расхохотался. Он лежал на траве, накрыв лицо антимоскитной сеткой, и жевал березовый листок, время от времени приподнимая свою маску, чтобы плюнуть. Он смеялся, а потом спросил: «После войны? Какой войны?»

Мы сидели на берегу Утейоки [617], поблизости от озера… Река текла, словно кидаясь из стороны в сторону, между огромными каменными глыбами. Над городком Инари поднимался голубой дым: лапландские пастухи готовили свой суп из оленьего молока в медных котлах, подвешенных над очагами. Солнце на горизонте дрожало, будто колеблемое ветром. Лес был теплый, зеленовато-голубой, прорезаемый ручейками ветра, которые чудесно шептались в листве и траве. На противоположном берегу реки паслось стадо оленей. Между деревьями серебристо светилось озеро — как будто фарфоровое и покрытое трещинами розового и зеленого цвета. Великолепный старинный мейсенский фарфор. Это были именно зеленые и розовые тона мейсенского фарфора, этот зеленый — скромный и горячий, этот розовый — теплый, там и здесь сгустившийся в легкие пятна пурпура, бледного и блистательного… Начинался дождь, вечный летний дождь приарктических областей. Всеобщий шелест легко пронесся по лесу. Внезапно солнечный луч покрыл зеленый и розовый мейсен озера, и в воздухе послышалось долгое позвякивание, сладостное и жалобное позвякивание фарфора, который потрескивает.

— Война кончилась для нас, — сказал Курт Франц.

И в самом деле, война была от нас далека. Мы были вне войны, на удаленном континенте, во времени абстрактном, отрезанном от человечества. Я провел уже более месяца в лесах Лапландии, в тундре, вдоль Лицы, среди скоплений каменных глыб, пустынных, голых и холодных, фьорда Петсамо на Ледовитом океане, в красноствольных сосновых лесах и в лесах березовых, белых, на берегах озера Инари [618], в « тунтури » области Ивало [619]. Уже больше месяца я жил среди этого странного народа, молодых баварских или тирольских альпенйегеров, беззубых и облысевших, с лицами желтыми и морщинистыми, с глазами униженными и безнадежными, глазами диких животных. Я задавал себе вопрос: что же могло так глубоко изменить их. Это были действительно немцы, это были те же немцы, которых я встречал возле Белграда, в Киеве, в Смоленске, близ Ленинграда, с теми же хриплыми голосами, твердыми лбами, руками широкими и тяжелыми.