Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

Создалось довольно странное положение. Тыловой парк, на обязанности которого лежит получение снарядов из местного парка и передача их в средний (промежуточный) парк, очутился рядом с тыловой половиной головного парка. А головной эшелон головного парка, доставляющий снаряды непосредственно на позиции, оказался позади промежуточного парка, тогда как последний — пустой, лишённый снарядов и совершенно ненужный — болтался почему-то у пехотных окопов, на две вёрсты впереди головного эшелона головного парка.

Второй день стоим у самых позиций. Сюда являются люди непосредственно из огня. Больше всего — солдаты Терско-кубанской дивизии, которую бросили в прорыв. Они чувствуют себя крайне обиженными.

— Это ничего, что нашей дивизией прорыв заткнули, — заявляют они. — Только зачем нас спешили и послали в бой без штыков?

Поминутно являются за снарядами из разных частей. Но снарядов нет. В головном эшелоне собрался весь резерв 70-й бригады. На позициях одни передки остались. Приходится каждому объяснять, что снарядов нет ни в среднем, ни в тыловом парке и рассчитывать на скорое пополнение никак невозможно.

Примчались и терцы, разгорячённые, с блуждающими глазами, и кричат диким голосом:

— Га!.. Давай патроны!

— Нету.

— Что такое? — вращают они свирепо белками. — Мы прорыв затыкали, а вы не даёте?! Вы будете письменные сношения делать?! Давай патроны!..

Приходится открывать двуколки. И только убедившись собственными глазами, что в ящиках пусто, терцы со свистом и гиканьем несутся дальше и орут на скаку страшным голосом:

— Где патроны? Давай патроны!.. Мы прорыв затыкали...

В воздухе жарко, парно. Похожие на гром орудийные раскаты сливаются в сплошной гул, от которого тяжело колышется воздух. Высоко в небе упруго звенят аэропланы, приближение которых встречается трескучими залпами дежурных пушек.

В полдень небо покрылось густыми синими тучами. Сделалось ещё более душно. Заблестели молнии, загрохотал гром. Две стихии — небесная и земная — ожесточённо стремились перегреметь одна другую. Хотелось лечь, притаиться, уйти от этого жуткого грохота. Укрывшись буркой, я зарылся глубоко в сено, чтобы дать отдых ушам. Необычайно сильный треск, раздавшийся у самой стодолы, заставил меня вскочить. В то же мгновение вся стодола наполнилась ярким пламенем. Красный огненный шар с рваными краями пронёсся скачущим зигзагом по воздуху и, как ласточка, вылетел из стодолы.

— Что это? — вскрикнул я и услыхал раздирающие вопли:

— Ратуйте! Ратуйте!

Одну минуту мне казалось, что это бомба. Но на дворе лил дождь: аэропланов быть не могло.

Кого-то из солдат волокли по земле. Я понял, что это молния оглушила солдата, и издали закричал:

— В землю! Заройте его в землю!

Пока я подбежал к оглушённому, его успели засыпать землёй и он стал приходить в себя.

Из-под кучи мокрой земли и навоза на меня смотрели испуганные глаза Коновалова.

Трясущимися губами он еле слышно обратился ко мне:

— Ваше благородие! Пропал я?.. Кинець?

Тщетно я успокаивал его. Вид солдат, засыпавших его землёй, внушил ему твёрдую увереность, что его хоронят, и он продолжал твердить:

— Це вже кинець мени. Я ж бачу...

У Коновалова оказалось обожжённым плечо, а стоявшего рядом с ним Звегинцева ударом молнии опрокинуло наземь. Груша, под которой лежал Коновалов, была, как когтями, ободрана в нескольких местах. Почему-то на солдат этот случай произвёл очень сильное впечатление, и они многозначительно говорили:

— В бою не помрёшь, так смерть своё возьмёт!..

С пяти часов вечера безостановочно грохочут орудия. В девять короткий перерыв, и потом опять до двух часов ночи. Нервы не выдерживают этого безумного рёва. Снаряды все израсходованы. Остался неприкосновенный запас. Послан ординарец в штаб корпуса за указанием, что делать. Получен уклончивый ответ: «Телеграмма заведующего артиллерийским снабжением армии полковника Тарочкова сбивчива. Держите ящики в угрузке и при первой возможности переправьте снаряды в головной парк. То же передайте 18-й парковой бригаде».

Между тем неприятельская артиллерия гремит с неслыханной силой. Одновременно стреляет бессчётное количество орудий. Создаётся такое впечатление, будто трещит исполинский пулемёт и выбрасывает не пули, а тысячи разрывных снарядов.

В три часа ночи грохот все продолжается. Слышится то протяжное, долгое рычание, то частыми толчками сыплется: б-бах! бах! б-бах!.. Гудит земля, и верхушки деревьев вздрагивают от ударов. Лошади совершенно ошалели, испуганно прядают ушами и становятся на дыбы. Люди растерялись до слез. Четыре роты юхновцев не выдержали этой пальбы, выскочили из окопов и бросились в стороны, как безумные. Десятки раненых толкутся в нашей палатке. Они с трудом отдают себе отчёт в происходящих событиях.

— Отступаем? — спрашиваю я их.

— Не, потеснили два австрийских полка.

— Значит, вперёд идём?

— Не могу знать. Чи вперёд, чи назад...

— Трудно его выбивать из окопов?

— Его совсем мало. Одни старики. Все из Ржешова, Горлицы, Шинвальда — из тех мест, где мы в Галиции стояли. Он, как нас вышиб, всех на войну погнал. Сами пленные говорили. Пехота у него австрийская, а орудиями немец командует. Взяли мы пленных душ триста, а он их половину, пока довели, из своих пушек перебил.

— А то ещё так бывает: немец австрийцу скажет: «Сдавайся!» Тот руки подымет. Мы к ему. А немец с боков давай бить...

— У нас которые рассудку лишились, — вставляет другой. — Против Сурского полка тяжёлые орудия поставил. Бил, бил — до поздней ночи. Кругом все попалил. От бою земля стонала. Тут которые сурцы есть — совсем как ума решились.

— А кто тут из Сурского полка?

— Вон тот, что коло батюшки стоит.

Я подошёл к солдату невысокого роста с рыжеватой окладистой бородой. Весь вид его, расслабленный и прибитый, говорил о перенесённом потрясении.

— Ты какой губернии?

— Воронежской, — ответил он безразличным тоном.

— Какого полка?

— Сурского.

— Когда ранен?

— Сегодня.

— Как дела наши?

— Дела ни-ча-го. Только... только..

И он вдруг зарыдал горькими слезами. Он плакал, закрыв лицо корявой мужицкой рукой, и вся борода его в одну минуту намокла от слез.

— Чего ты, как дитя малое? Тебе сколько лет?

— С-со-рок четыре, — с трудом выговорил он сквозь горькие всхлипывания.

— Стыдно ему, — вмешался старенький лазаретный священник, — что Россию бьют. От стыда в нем душа плачет. Ты не плачь, — обратился он утешительно к солдату. — Ты возблагодари Господа за то, что он жизнь твою сохранил.

— Страшно, батюшка! Страшно, ваше благородие! — протянул он тихим запуганным голосом и весь жалко затрясся.