Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

Днём часа в три над городом показался аэроплан и сбросил над казармами пачку прокламаций. Через полчаса мы проходили мимо казарм. Стоял взвод солдат с ружьями наготове. Но аэроплан летал высоко и, плавно кружась над Кельцами, снова бросил прокламации.

С трудом добыли восемь фурманок у уездного начальника. Три фурманки захватили на большой дороге.

Завтра отправляемся походным порядком в Галицию, где сейчас находится наша бригада.

Ветрено. Глухо грохочет канонада. Говорят, неприятель отошёл на шесть вёрст после неудачной попытки прорвать фронт.

Вторые сутки обоз наш находится в пути. Нам предстоит сделать около трехсот вёрст. Дорога твёрдая, крутая, звонкая и слегка скользит под ногами. Идём пешком за обозом. Злой, колючий ветер швыряет миллионы острых снежинок, которые хлещут в лицо, слепят глаза, бьют в нос и в рот так, что захватывает дух. Белая прыгающая пурга застилает дали и треплется огромной кисейной пеленой перед глазами. Возчики, босые, закутанные в тряпьё, угрюмо шагают у возов. Кто-то уверил их, что раньше как через два месяца их не отпустят. Деревни — вёрст на тридцать кругом — почти все опустели.

На ночь расположились биваком в Лисовье в доме ксёндза. Ксёндз — мужчина лет сорока, чисто выбритый, умеренно полный, очень дипломатичный. Нас называет «российски жолнежи». Кажется, отлично говорит по-русски, но с нами все время объясняется по-польски. Лишь изредка вставит русское слово, которое произносит легко и без акцента. В выражениях крайне осторожен. Рассказывая о казачьих грабежах, говорит как-то неуловимо сдержанно. Чуть усмехаясь, передаёт он ласковым тоном:

— По ночам приходят в крестьянские дворы, забирают телят, гусей, птицу, ищут в молитвенниках денег. Кто такие — не знаю, не скажу. Может быть, это казаки, а может быть, воры, переодетые в казачье платье.

— То есть не воры, а грабители?

— Да, злодеи, похожие на казаков. И не знаешь, кому на них жаловаться. Казачье начальство как-то внимания не обращает. У меня стояли четырнадцать казачьих офицеров. Так они такое вытворяли, что я решил уйти из своей квартиры. Кричат, танцуют, пьянствуют всю ночь. Гостей полон дом. Заняли всю мою квартиру.

Об австрийцах говорит сдержанно. Но иногда в разговоре прорываются такие замечания:

— У меня четыре морга земли. Австрийские офицеры верить не хотели. Думали, что как у ихних ксендзов — по двести моргов надел. А я уже четвёртый месяц жалованья не получаю. Чем жить, когда население совсем обнищало? Да и нет его, разбежалось. А кто остался — в разгоне: кто с фурманкой взят, кто дорогу чинит, окопы роют или убитых хоронят.

Всякий раз в беседе ксёндз возвращается к казакам и в полунамёках дорисовывает истинную картину:

— Конечно, если платят за корову пятьдесят рублей, когда цена ей сто пятьдесят, и одного дохода за год даёт она не меньше пятидесяти рублей, то это достаточное разорение для мужика. Но армия смотрит на корову как на мясо, до остального ей дела нет. Со своей точки зрения, она права. Но с какой точки зрения смотрят казаки, когда они ничего не платят, я не понимаю... Вообще понять их довольно трудно. — Ксёндз усмехается. — У всех у них были кровати, но почему-то они приказали натаскать в мои комнаты соломы...

Ксёндз очень любезен с нами, ходит за нами по пятам и больше всего опасается, чтобы мы не заглянули в боковые комнаты, где иногда мелькают женские юбки за занавеской.

Любопытство у ксёндза колоссальное. Неотступно расспрашивает: куда идём, зачем, какой части? А где стоит такая-то дивизия? А скоро ли будут двинуты новобранцы?.. Кто-то во время разговора шутя посоветовал ему:

— Знаете, народу у вас ежедневно бывает тьма. То наши, то австрийцы, то германцы. Новостей вы от них получаете множество. Вы бы газету начали издавать.

Ксёндз хитро улыбнулся и сказал с нескрываемой иронией:

— Разве вы думаете, что у меня мало шансов быть повешенным и без газеты?

Наши спят. По дому крадутся чьи-то лёгкие шаги. Экономка? Неистово лает дворовый пёс. Ксёндз приоткрывает двери.

— Чего это собака лает? — спрашиваю я.

— Это она так приучена: как только издали заслышит запах солдатского полушубка, так сейчас лай подымает.

Бедный ксёндз! Он все перепутал. Эта шутка, вероятно, имела успех у немецких офицеров. Повторять её русским гостям — довольно рискованно. Но что прикажете делать, если деревня эта переходит из рук в руки, и он, как женщина, легко меняющая привязанности, незаметно начинает путать имена и привычки своих любовников. Кто знает, чем кончится сегодняшняя ночная канонада? Может быть, завтра в этой комнате уже будут ночевать австрийские офицеры? И ксёндз, уходя в свою опочивальню, будет вежливо говорить им:

— Добра ноц!

Война с каждым часом все глубже внедряется в жизнь страны. И это выражается не только в том, что больше становится безлошадных, голодных и разорённых, но, что гораздо страшнее, — в полной психологической неустойчивости. Население ко всему начинает относиться с апатическим безразличием. Оно теряет устои, понятие о чести, теряет привязанности к месту, стране, жизни. Оно ни во что не верит и знает лишь одно: есть пушки, которые бухают, и только их надо бояться.

А все остальное — трын-трава.

От Хмельника до Буска шоссе идёт по крутым подъёмам и скатам. Непрерывной лентой вьётся широкая каменная тропа, окаймлённая рвами, и то исчезает в сосновой чаще, то опять вырывается на широкий простор, где сыплет колючими иглами пурга и жалобно стонут телеграфные провода, где тонким куревом стелется седая поползуха, где сидят рядами, нахохлившись, чёрные грачи.

Ветер сбивает с ног и устилает дорогу скользкой крупой. Холодно. Мутная пелена застилает небо и землю, и кажется, будто все это какой-то странный тяжёлый сон, который будет длиться ещё долгие дни. С изумлением думаешь: для чего мы здесь? Куда идём? Неужели это война? Со стороны никто не поверит, что так воюют. Но именно это и есть война. Вы все, сидящие за тридевять земель от полей сражений и жадно глотающие с утренним чаем эффектные реляции о победах, вы хотели бы всюду видеть мужество и героизм. Но их нет. Есть лишь усталые, полуголодные солдаты, продрогшие возчики, скрипучие возы, скользкие или грязные дороги, зябнущие от холода лошади, испуганные жители и бухающие пушки. И только на узенькой линии, где соприкасаются две воюющие армии, серые будни войны на мгновение вспыхивают смертоносным энтузиазмом, который устилает землю грудами человеческих трупов и духом опустошения и скорби наполняет сердца.

Когда подъезжали к Буску, вечерело. Исхлёстанные колючей крупой, продрогшие и голодные, остановились в старом нетопленном доме, в квартире, брошенной на произвол судьбы и холодного ветра. Из сеней дует. Двери не прикрываются. Топить нечем. Ничего не поделаешь: надо смотреть сквозь пальцы на ловкую работу артиллерийских тесаков, разрубающих на топливо обывательские заборы. Две чашки горячего чаю и несколько бутербродов проясняют настроение. Все снова смеются. Раздражение и усталость улетучиваются. Двадцатичетырехверстный переход начинает казаться пикником, после которого теперь по жилам переливается сладкая истома.