Лев Войтоловский - Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Н-нет, п-послушайте... Какое нам дело? К чему нам в европейскую драку путаться? Мы — народ мирный, по чужому не тужим... Нам это все без надобности... Не так ли, Костецкий?

— Золотые твои слова, голубчик. Хоть убей, понять не могу, за что нас заставляют страдать? — разводит растерянно руками Костецкий.

Вечереет. На лицах — грустные сумерки. Охватив руками наклонённую голову, Калинин жалуется пьяненьким голосом:

— П-послушайте... Яблонский убит. И Пчельников убит. А мы останемся живы... По воскресеньям будем надевать ордена... И земля от крови хорошо родить будет... Надоело. Терпение моё лопнуло. К черту!.. К черту газеты!

— Брось, Володя! Пустое, — успокаивает его Костецкий.

— Ты думаешь, я не понимаю? — всхлипывает пьяными слезами Калинин. — Сбежавшая собака... А Пятницкого убьют...

Светает. Исчерпаны все запасы «до последней слезы». Лежим на проплеванном полу, среди окурков и банок, с лихорадочным гулом в ушах и с закрытыми глазами. Хочется слушать про чертей, про вулканических женщин и всякую небывальщину.

— Уважь, Петруша! — взывают со всех сторон к Кромсакову. Прапорщик Кромсаков — беспардонный враль и похабник.

Помесь Ноздрева с сутенёром.

— Меня нянька в детстве ушибла: не могу без мата двух слов сказать, — с похвальбой говорит он о себе.

Своей репутацией непобедимого сквернослова и вральмана Кромсаков чрезвычайно дорожит.

— Вышел на днях я на батарею. Смотрю: австрийцы совсем близко. Увидали меня — давай палить. А я стою на виду и сухарь грызу. И вдруг пуля — бац! Полсухаря отбила. Продолжаю грызть половинку. Опять — бац, бац! Выбила сухарь изо рта. Разозлился я — страсть, и давай матить и калить.

На протяжении добрых пяти минут льются стремительные каскады совершенно неслыханной, виртуозной, скабрезнейшей казарменной матерщины.

— И не поперхнётся, каналья! — завистливо восхищаются прапорщики.

Мерно бухают пушки. Вяло сочатся мутные потоки давно приевшейся кромсаковщины.

Бурно храпят, сотрясая стены и окна, истомлённые «воины».

Изящный мужчина в английском френче, с ровным пробором на голове, с французской бородкой и чёрными лакированными глазами — не то румын, не то итальянец — говорит бархатным баритоном:

— Да, да, да... Понимаю. Но что прикажете делать, если у нас слишком много людей и слишком мало культуры... К тому же и приказа о прививках ещё нет!

— Но среди населения — случаи тифа.

— Да, да, да. Понимаю... А впрочем, вот что... Вам придётся съездить во Львов. В главное санитарное управление. Возможно, что там получена лимфа... Вам сегодня изготовят срочное предписание.

.. .Опять вчетвером на артиллерийском возу. Сонно покачиваясь, как в лодке, едем час, другой, третий. Сочатся мутные сумерки. Седой туман оседает серебристыми звёздочками на шинелях, на усах, на конской сбруе. Свистит ветер. Текают селезёнки. Цокают крепкие подковы. Дорога тянется, длинная и скучная, как благонамеренная немецкая повесть.

-Тпру!..

Дрыга соскакивает с воза, щупает кнутовищем конские бока, поправляет шлеи, постромки, поощрительно посвистывает раскорячившим ноги лошадям и неожиданно объявляет:

— Так что ошибка вышла. Не на тую путь попали.

— А куда же нам ехать надо?

— Не могу знать.

— Ошибся малость: рядил в Арзамас, а попал на Кавказ. Ну и рохля! — волнуется Шалда.

— А я виноват? — почёсывается Дрыга.

— А то с меня взыскивать?.. Один у кучера подвиг, по положению: дорогу помнить.

— Что ж, я не знаю, что ли? — обижается Дрыга. — Нам до столба до рыглицкого, а там — не глядя доеду.

— С тобой доедешь, — раздражённо фыркает Шалда. — Слов таких нет, чтобы тебя, дурака, пронять...

— Что ж, я в первый раз езжу? — оправдывается Дрыга.

— Не в первый раз едешь, а под пули к немцу везёшь!

— Из крику дела не выкроишь, — равнодушно почёсывается Дрыга. — Нам бы по плантам округ себя посмотреть.

— Стой! — вспомнил я. — Кажется, в сумке у меня компас.

Пошарили в сумке: есть!

Вчетвером долго возимся. Намечаем север, запад, восток. Совещаемся. Наконец решаем: вперёд!

Снова текают селезёнки. Цокают подковы. Фыркают усталые кони. Ветер сменяется метелью. Вечер — холодной ночью. Мы изголодались, продрогли. А кругом — все та же пустынная дорога, холмы, отвесы, ложбины. Чувствую, что доверие к компасу подорвано не только у Дрыги и Коновалова, но и у меня самого. Вдруг — лай собак, огни и какие-то воинские биваки.

— Что за селение?

— Местечко Пильзна.

— Какой дивизии части?

— Восемьдесят четвёртой.

Вот так штука! И дорога, и местность, и дивизия — все чужое. Верстах в сорока от Рыглицы очутились. Благо, что не к австрийцам попали.

В Пильзне разбитые каменные дома, мощёные улицы и много запуганных евреев.

Приютился в резерве 316-го пехотного полка. Ночую с дюжиной офицеров. Остатки потрёпанного батальона, дожидающегося пополнения. Живут грязно, тесно, по-арестантски. Чтобы не распускаться, как поясняет командир батальона. Никто не интересуется, кто я, зачем в Пильзне, какие люди со мной? Все равнодушно-гостеприимны и твёрдо уверены в душе: от хорошей жизни в Пильзну не попадёшь. Командир басит, лаконичен и пытается делать либеральные мины за столом. Вся полнота власти, видимо, у заведующего хозяйственной частью — тощего рыжеватого капитана с поджатыми губами и чахоточным голоском.

Небо сизое, пасмурное. Падают медленные хлопья. В комнате грязно, накурено и жарко. В раскалённую печь денщики беспрерывно подбрасывают целые бревна. Из сеней захлёстывает едкая тыловая муть. Кто-то, задыхаясь от бешенства, кричит по-польски:

— Не вольно, пся крэвь, остатне сяно браць!.

Потоки занозистой русской матерщины окатывают дерзкого протестанта. Злобный голос отчеканивает с непоколебимой уверенностью:

— Не лезь, хуже будет! Кричать будешь меньше — проживёшь, пан, дольше... Я по приказанию государя императора беру! Понимаешь, поляцкая морда!..

И слышно, как отброшенный сильной рукой протестующий «пан» стремительно отлетает к стене. В дверях показывается солдат, рослый и толстый, и спокойно рапортует:

— Позвольте доложить: так что за два воза сена не заплатил.

— Почему?

— Я ему тридцать рублей — по положению — даю, а он, вишь, не берет. Я, грит, для вашей Рассей сена не готовил.

— Ишь ты, сволочь! — возмущаются офицеры. — Это из какой деревни?

— Деревня Мало, верстов за тридцать отсюда. Он за мной прибег. Я деньги забрал — вот они.

— И хорошо сделал, — говорит заведующий хозяйством. — Это он разоряется? Гони его в шею, подлеца!

— Так точно, — оживляется фуражир. — Ругается. У меня, грит, и коней забрали — тоже не заплатили. Берите, берите. Все равно скоро погонят вас. А я вашими деньгами не нуждаюсь.