Илья Афроимов - Город, где стреляли дома

— Генка, цепляйся за бревна, — крикнул кто-то с берега.

Но Генки уже не было видно, высунулась рука со скрюченными пальцами, попыталась ухватиться за древесину, но только царапнула кору.

Группа пленных в ужасе столпилась на берегу.

— Арбайтен! — заорал унтер и выстрелил поверх голов короткой очередью.

Что-то сдавило и обожгло горло Никитина. Его так и подмывало броситься на унтера, обезоружить и утопить его. Искушение было столь велико, что он, забыв про всякую осторожность, пошел на фашиста. И тут опомнился: «Стоит ли менять свою жизнь на одного гада».

Плот, из-за которого немец погубил красноармейца, вырвался из плена окружавших его бревен и, подхваченный течением, поплыл к заводу. Взгляд Никитина устремился вслед. Лихорадочно заработало воображение. Такую посудину легко сколотить, и тогда он проберется к заводу: со стороны реки охраны нет.

Никитин торопливо пошел от берега. Он хотел зайти к Виктору Новикову, но, поразмыслив, решил сперва разведать обстановку, хотя бы проплыть на плоту мимо завода.

Часов в семь вечера он подошел к маленькому домику, прижавшемуся к крутому берегу реки, постучал в окно.

— Кто там? — раздался настороженный женский голос.

— Иду домой в Полпинку, — соврал Никитин, — да вот не поспел. Комендантский час наступил. Пустите переночевать.

— Ходят-бродят здесь всякие, — проворчала женщина, но все же впустила в дом.

Никитин пролежал на жесткой постилке до полуночи. Нетерпение делало часы вечностью. Наконец он поднялся, тихонько открыл дверь и выскользнул во двор.

Над городом висела тьма, густая и черная, как деготь. Ни огонька, ни звездочки. Лишь бесконечное лезвие прожектора шарило в небе. Все живое запряталось, замкнулось, город казался вымершим.

Бесшумно спустился к берегу. Добравшись до штабеля, который приметил еще днем, скатил к воде несколько бревен, связал их заранее припасенной веревкой. С силой оттолкнул плот от берега. Бревна качнулись под ним, осели. Несколько минут плот кружил почти на одном месте, но потом, подхваченный течением, понесся вперед, покачиваясь на волнах.

Никитин, стоя на коленях, вглядывался в темноту, тяжелую, настороженную. Показались силуэты заводских строений. Как бы поближе причалить, чтобы лучше рассмотреть?.. Лег на мокрые бревна и начал отчаянно грести руками. Плот нехотя повиновался, повернул к берегу, волоча за собой длинную бороду водорослей. Окоченевшие руки устали, плот стало относить к середине реки. Никитин выругался про себя и спрыгнул в реку: здесь было неглубоко.

На берег выбрался полуживой. Холод вгрызся в тело. Зубы выстукивали дробь, точно телеграфировали о беде. Мокрая одежда быстро деревенела. «Если не согреюсь, окоченею», — подумал Никитин. Побрел, сам не зная куда. Спотыкаясь и пошатываясь, дотащился до какого-то заброшенного цеха, стал срывать с себя леденеющую одежду, стащил сапоги и заметался по цементному полу в надежде найти хоть какую-нибудь ветошь, паклю, мох — хоть что-нибудь!.. Наткнулся на что-то мягкое. Обрадовался, будто нашел сокровище. Принялся растирать тело замасленным тряпьем. Завернулся неизвестно во что. Затеплилась, появилась надежда выжить.

Кругом было тихо, как на кладбище. Осторожно пробираясь из одного пустого цеха в другой, случайно наткнулся на танки. И тут же увидел часового. «Убить его?» — Никитин удивился, как просто пришло такое решение. За всю жизнь ему даже драться по-настоящему не доводилось.

Подобрал с земли толстый железный прут, стал подкрадываться. Тишина угнетала. Сдавали нервы, болели глаза…

Все тело охватил озноб. Превозмогая отвращение к убитому, он снял прежде всего шинель и оделся в нее, потом обул сапоги и зашел в цех. В два ряда стояли танки, задрав длинные хоботы пушек. «Хоть бы один из них уничтожить».

В кармане шинели Никитин нащупал зажигалку, укрыл ее в углу, чиркнул — горит! Теперь он действовал быстро, ловко, расчетливо. Открутил кран бензобака, приготовил факел на палке, зажег и поднес его к крану. Взметнулось пламя. Стало светло, как днем. И тут, Никитин увидел цистерны с бензином. Видимо, они предназначались для заправки отремонтированных танков. Не раздумывая, откинул люк цистерны и швырнул в него факел. Горячая взрывная волна отбросила его в сторону. Больно ударился о стену. Перед глазами поплыли зеленые круги.

Над Десной и заводом поднималось огненно-красное зарево. Город проснулся, ожил. Люди высыпали из домов. Брянск не покорился, Брянск борется! Это было шестого ноября 1941 года, в канун Великого Октября.

Новиков и Коля Горелов стояли на крыльце студенческого общежития, объятые шальной радостью. У соседнего дома толпились немцы.

— Диверсия!.. — услышал Новиков. Это слово любил Никитин. Где он? Почему не пришел на явочную квартиру?

За последние дни Аверьянов немало сделал: собирал разведывательную информацию, пробирался к военным складам, следил за аэродромом, запоминал эмблемы войсковых частей, уходивших на фронт. Но все же он завидовал смельчаку, который устроил эту «иллюминацию» для октябрьского праздника.

В дверь постучали. Еще громче. Начали колотить и в окна, требовательно, нетерпеливо. Аверьянов вскочил с постели, открыл засов — в его живот уперлось дуло автомата. В комнату ввалились немцы.

— Одевайся, — по-русски скомандовал один из них, с тощим, как у покойника, лицом, по-видимому, переводчик. Зябко поеживаясь, Аверьянов натянул штаны, пиджак. Немцы обшарили дом, перевернули мебель, выпотрошили подушки.

— Где взрывчатка, оружие? — требовал переводчик, будто ему все уже известно.

Сникший было Аверьянов огрызнулся:

— Видать, не по тому адресу вы завернули, господин офицер. А в голове мелькнула мысль: «Кто выдал?»

Переводчик выругался, что-то по-немецки сказал солдатам. Они вытолкнули Аверьянова на улицу и повели в сторону Верхнего Судка. В овраге колыхался молочный туман. Медленно спускаясь по грязному скользкому склону, Аверьянов ждал выстрела в спину. Странное безразличие нахлынуло на него. Только в глубине души копошилась обида, что он так просто, по-дурацки уходит из жизни, не успев сделать ничего путного. «Даже ни одного фашиста не пришиб, а ведь мог…» Вспомнилась мать. Она не перенесет… В далеком Усть-Катаве стоит у станка и не знает, что ее сына ведут на расстрел. За спиной чавкали в грязи солдатские сапоги.

Виктор Аверьянов, подпольщик, а затем пулеметчик и минер городского партизанского отряда.

Внезапно Аверьяновым овладела злоба. Его, здоровенного парня, прихлопнут как муху. Нет, умирать так с музыкой, с треском, а не по-телячьи подставлять свою башку. Он замедлил шаг. «Сбить с ног переводчика, выхватить у него парабеллум… Но за офицером топают два солдата… Будь что будет… Последний раунд, до отчаяния безнадежный, но лучше умереть так…» Он собрался в комок. Покосился на конвоиров. Скучные, сонные, равнодушные, они, казалось, забыли про него.