Алексей Рындин - Где не было тыла

— Нужно бежать. Куда? Ноги сами найдут дорогу.

— Тебе известно, что меньше часа назад эсэсовцы расстреляли Ващука и Козлова? — вдруг перебил меня Хмара.

— То есть как расстреляли? — Я почувствовал, как у меня сдавило горло. Первый был заместителем начподива, второй — помощником по комсомолу. Хорошие работники политотдела.

Заикаясь от волнения, Хмара рассказал:

— Когда их поставили у оврага, они запели «Интернационал». Знаешь, мне их мучительно жалко: это ж были такие большевики! — закончил он и как–то значительно посмотрел на меня. Я видел в его глазах грусть и сочувствие и молча сжал руку товарища.

Тем временем от моря продолжали подходить колонны пленных. Бойцы, захваченные утром, рассказывали, что из–за отсутствия боеприпасов на участке 35‑й батареи оборона подавлена.

Сразу представилась картина вчерашнего общего состояния у 35‑й. Там, где ранее высилось сооружение батареи, остались лишь каменные и железобетонные груды развалин, внизу изуродованный взрывом деревянный причал, а кругом группы раненых и потерявших свои части бойцов и командиров.

За скалой, на равнине, идет беспрерывная перестрелка, слышны взрывы — это те, у кого еще в подсумках и карманах остались патроны и гранаты, до последнего вздоха ведут оборонительные бои и даже бросаются в контратаки, некоторые находят мужество и силы, чтобы швырнуть последнюю гранату под вражеский танк. От берега хорошо видно: в лощине, склонившись набок, намертво застыли несколько вражеских машин.

Это нас воодушевляло, вливало уверенность, что окружение — дело временное, нас освободят, впереди — победа.

…Нещадно палит солнце, всех мучит духота, жажда. Один из бойцов с запекшимися губами подошел к часовому и объяснил, что хочет пить. Эта простая просьба ему дорого обошлась. Фашист размахнулся и ударил солдата дубинкой в живот, затем уже лежачего продолжал топтать коваными сапогами, выкрикивая:

— Вассер найн! Вассер найн!

Боец корчился, обливаясь кровью. Гитлеровец отбросил дубинку лишь тогда, когда к сараю подошли два офицера–гестаповца с группой автоматчиков и какой–то тип в поношенном костюме.

Человек в штатском двигался вдоль шеренги, зорко вглядывался в лица пленных своими блекло–голубыми глазами и, тыча пальцем то в одного, то в другого, выкрикивал:

— Комиссар… политрук… еврей…

Гестаповцы хватали людей, указанных этим типом, сбивали с них головные уборы и отводили в сторону. Вскоре против нас уже стояло около тридцати обреченных…

Когда первая «фильтрация» кончилась, предателя в поношенном костюме сменил эсэсовец, отлично говоривший по–русски.

— Кто еще остался из политработников, выходи! Все равно мы узнаем, никуда вы не скроетесь…

Было ясно, что ждет тех, кто откликнется на этот призыв. Из нашей группы вышло восемь человек. Гестаповец продолжал:

— Для вас будет лучше, если вы выдадите комиссаров и политработников.

Ответом было молчание и выражение непроницаемого упорства и замкнутости в глазах.

— Ну вот ты скажи, где твой комиссар, политрук? — обратился офицер наугад к одному из бойцов.

— Комиссар убит, политрука не видел, — последовал хмурый ответ.

— А твой? — спросил эсэсовец другого.

Около десятка человек ответили одно и то же: «убит», «не знаю», «погиб». Никто не назвал ни одного имени.

Нас снова загнали в сарай. Как только захлопнулась дверь, несколько человек прильнули к щелям.

— Повели за усадьбу, в лощину.

Люди глухо шумели, в бессильной злобе сжимая кулаки. Через несколько минут до нас донеслась беспорядочная стрельба из автоматов. Мы сняли пилотки:

— Прощайте, товарищи! Будь проклят фашизм!

Волнение в сарае долго не унималось.

— Убийцы возвращаются! — сообщил один из наблюдателей.

Дверь резко распахнулась. Приземистый, с отвислыми бритыми щеками эсэсовец приказал всем присесть на корточки. Затем, тыча тростью то в одного, то в другого, резко вьжрикнул:

— Раус! Раус!

Один за другим поднимались с земли отмеченные тростью и выходили в просвет двери.

— Ду, блондер раус! Ду, ферфлюхтер монголе, аух! [8] Ты, белобрысый, выходи! Ты, проклятый монгол, — тоже (нем.). — продолжал тыкать тростью немец.

Происходило что–то непонятное. Фашист выбирал жертвы по какому–то лишь ему одному известному признаку. И все же я успел заметить, что трость выбирает из группы пленных лишь тех, кто был физически покрепче.

Между тем трость нацелилась на меня:

— Раус!

Я поднялся, ощущая на себе сочувствующие взгляды товарищей, увидел, как сжал кулаки, опустив голову на грудь, Мороз. Нас было уже восемь человек, поднялся еще один, девятый, когда к сараю подошел офицер в щегольском мундире, с холеным, сытым лицом. Эсэсовец и его подручные, как по команде, обернулись, вытянулись, вздернули подбородки. Тот, кто тыкал в нас тростью, выбросил руку вперед, гаркнул:

— Хайль Гитлер!

Офицер, по–видимому, из больших начальников, вяло отмахнулся рукой, что–то буркнул эсэсовцам, мельком, как на скотину, глянул на нас, повернулся и ушел.

Палач минуты три стоял молча, растерянно глядя то на нас, то на удалявшегося офицера, затем на ломаном русском языке скомандовал:

— О-ставит!

Нас опять загнали в сарай, кто–то позади меня заметил:

— Пронесло!

На шоссе строили колонну. Дверь распахнулась, раздалась отрывистая команда:

— Встать!

Солнцепек стал невыносим, казалось, еще немного тепла — и листва пожухнет, свернется в трубочки, огонь зазмеится на ветках, под ногами начнет трескаться раскаленный камень. Соленый, едкий пот слепит глаза, стекает за воротник. Колонна быстрым шагом движется в сторону города, конвоиры идут по обочине, беспрестанно подгоняя нас выкриками:

— Шнель, шнель, шнель!

Иногда они врываются в строй, выталкивают кого–нибудь на обочину, снимают белье, сапоги, роются в карманах, вещевых мешках. Шестеро пленных, пытавшихся протестовать, тут же были расстреляны. Трое тяжелораненых солдат замедлили шаг, нарушив строй, отстали от колонны, и конвоиры размозжили им головы прикладами автоматов. Та же участь постигла и тех, кто пытался поддержать падающего от слабости и усталости товарища.

Только на берегу Рыбачьей бухты пленным дали наконец отдых. Видимо, конвоиры и сами выбились из сил. Всех загнали на огород, обнесенный каменной изгородью. Духота и усталость свалили нас с ног. Но пуще всего одолевала жажда.

Повторилась та же история, что и во дворе 35‑й батареи. Здесь водокачка была исправна, но пленных к воде не допускали. Молодой моряк в тельняшке и с повязкой на голове поднес ко рту ладони, изображая пьющего человека, крикнул:

— Эй, охрана, вассер давай!

На крик сбежалось несколько автоматчиков. Один из охранников, стоявший у ограды, указал на того, кто просил воды. Рослый гитлеровец с нашивками унтера не спеша снял с плеча автомат и короткой очередью свалил моряка… Убитый лежал рядом на твердой, как камень, высохшей земле, неестественно откинув в сторону руку, и мы даже не могли его похоронить.