Алексей Рындин - Где не было тыла

Однажды утром мы увидели, как двадцать человек во главе с переводчиком Власовым под охраной четырех автоматчиков вышли за ворота лагеря и направились на картофельное поле убирать урожай. Более осведомленные говорили, что Власов сам отбирал для этой работы десятка два военнопленных. Были случаи, когда такие же группы организовывались для подвозки в лагерь дров, сена и прочего. Конечно, каждый такой выход за проволоку все связывали с возможностью побега. В лесу начиналась свобода, а за ним — путь на восток. От этих мечтаний кружилась голова, захватывало дух.

Но сейчас, когда двадцать человек с лопатами пошли на картофельное поле с «немецким служакой», о возможности побега никто не думал.

Кончался день, солнце клонилось к закату, и вдруг там, где раскинулось картофельное поле, началась автоматная стрельба…

Власов выбрал удобный момент и лопатой нанес удар в голову гитлеровца, схватил его автомат, скосил очередью еще двух фашистов, а тем временем люди с лопатами, задыхаясь, мчались к лесу.

В лагере поднялся переполох. Следом за беглецами помчались машины с автоматчиками и овчарками, мотоциклисты.

В эту ночь лагерь не спал. По углам шелестел шепот: «Молодец Власов!», «Уйдут ли?», «Поймают — конец ребятам». Тревожно было и на следующий день. Каждый в душе желал товарищам удачи. Власова уже не называли «немецким служакой». И какая же горечь охватила военнопленных, когда рано утром за проволокой вблизи бараков они увидели девять окровавленных трупов беглецов, брошенных фашистами специально для назидания пленным. «Но ведь девять! Значит, одиннадцать ушли…» Этот не вполне удачный побег все же поднял дух узников, вселил в них радость и гордость за тех, кто ушел, кто остался жив.

Прошло недели две после совершенного побега, но 10 августа, в воскресенье, в теплое солнечное утро, когда народ уже заполнил обширный двор, все увидели, как в воротах лагеря под усиленным конвоем автоматчиков показался обросший черной бородой человек со связанными за спиной руками.

Это был Власов. Его вели к высокой кирпичной стене, на площадке которой вверху размещался блекло–зеленый цветник.

Тысячи людей бросились к группе. Власову махали руками, пилотками, выкрикивали приветствия. Герою, организатору побега, человеку, который знал, чем может кончиться неудачный побег, всем хотелось пожать руки.

Власова поставили спиной к центру стены. Он улыбался, кивал головой на приветствия товарищей, видя и понимая искреннее сочувствие своих соотечественников. Педагог, коммунист, он знал, что пример его мужества удесятерит силы узников, их уверенность в победе.

Глаза Власова излучали стойкость, мужество, бесстрашие. И когда послышалась команда, Власов не дрогнул, не опустил плечи. Он поднял голову, как будто хотел что–то сказать очень важное, шагнул вперед.

— Держись, Власов!

— Мы отомстим за тебя!

— Родина и партия тебя не забудут! — кричали из толпы.

Власов приподнялся на носки и крикнул стоящей против него за автоматчиками многотысячной толпе:

— Долой Гитлера! Долой фашизм! Да здравствует Советский Союз!

Раздался треск автоматов, Власов еще стоял, но кровь уже заливала его лицо. Он пытался еще что–то сказать, силы покинули героя, и он мягко опустился на землю…

На тыльной стороне барака пригревало солнце. Мы с Королевым, прислонившись к нагретой обшивке стены сидим уже несколько минут и молчим. Не зная, зачем он позвал меня сюда, я жду.

— Вы мне очень нужны, — наконец начал Королев. — Вы меня не ругайте, вам может это не понравиться, но мне надо передать записку. Только прежде я должен задать вопрос. Можно?

— Можно, Саша, давай!

— У вас личное чувство существует? Вы можете рассуждать не как комиссар, а просто как человек?

Я удивился такому предисловию и улыбнулся.

— Вы понимаете, что такое любовь? — продолжал Королев. — Любовь даже у черта на куличках? Любовь, которая заставляет человека рисковать своей жизнью!

— Ты о любви к женщине? Какая в лагере любовь? И кто это «рискует жизнью»?

Королев сурово посмотрел на меня и сунул маленький клочок бумаги.

«Дорогой Алексей Ефремович, — читал я, — здравствуйте! Откровенно говоря, я не сразу решилась написать вам эту записку. Пишу и задыхаюсь от волнения, меня трясет как в лихорадке… Какая радость! Мне сегодня сообщили, что вы здесь, и я на миг забыла, что нахожусь в руках врага. Я кое–что рассказала Королеву. Б.»

Прочитав записку, я повернулся и встретил горящие любопытством глаза товарища.

— Березка? — с волнением спросил я.

— Она. Случайно встретились. Определена в пекарню.

На следующий день полковник Хазанович включил меня в список больных, нуждающихся в медосмотре. С утра у небольшого дощатого здания с невысоким, в две ступеньки, крылечком уже толпились люди. Я занял очередь и с волнением стал поглядывать по сторонам в ожидании Березки.

Вскоре из узкого коридора до меня донесся знакомый девичий голосок. Я сразу узнал его — это Березка здоровалась с больными, выстроившимися в очередь.

Наконец она появилась в дверях санчасти, маленькая, похудевшая, с темными кругами под глазами. И хотя вид ее выражал усталость, на губах застыла удивительно знакомая улыбка, которую не изменили никакие невзгоды. Одета она была в старенькое, вылинявшее военное обмундирование, на ногах — изрядно потрепанные, порыжевшие сапоги, на голове — косынка.

Увидев меня, Березка наморщила высокий, отливавший кремовым загаром лоб, словно вспоминала что–то. И я понял — не узнала. Но когда я шагнул ей навстречу, она встрепенулась, спрыгнула с крыльца.

Я молча, не стесняясь товарищей, обнял девушку. Она не могла произнести ни слова, лишь смотрела мне в лицо и грустно улыбалась. Губы ее дрожали, из глаз выкатились слезы, и, чтобы скрыть свою слабость, девушка опустила голову.

Мы отошли к лежавшим в стороне толстым бревнам.

— Садись, Шурочка, — предложил я.

— Березка, — попыталась шуткой поправить она меня и тут же спросила: — Вы голодаете? Вас мучили?

— Было и то и другое…

Она покачала головой и снова заплакала. Затем, немного успокоившись, не торопясь начала рассказывать о том, где была и что делала в последние месяцы. Я с волнением слушал мягкий голос, в котором одновременно звучали и радость, и грусть.

— В Симферополе нас, женщин, погрузили в один вагон. Перед Днепропетровском ночью из двух вагонов был совершен побег. Подготовленная для этого майором — Проценюком группа успела открыть и наш вагон. Шли с одной из подружек почти два месяца. Где–то в Воронежской области перешли линию фронта. Побывала дома, в Казани. Поправилась и пошла в военкомат с просьбой отправить на фронт. Военкомат командировал в группу парашютистов. По окончании курсов десантников я стала не только медработником, но и радистом. С тех пор меня неоднократно забрасывали в тыл врага. Последний раз с группой товарищей совершила прыжок на румынской территории. Нас обнаружили, оцепили плотным кольцом. Мы долго отстреливались. Два товарища были убиты сразу, третий погиб, когда не мог уже держать оружие. За четыре часа боя мы израсходовали все патроны, но у меня еще остался один в пистолете, который я спрятала на груди. Когда жандармы пошли в атаку, бросила последнюю гранату, но сзади на меня навалились, связали, привезли в какое–то село, бросили на земляной пол в сельской мерии… Староста избивал ногами. Я почти теряла сознание. Крестьяне предложили воды, но я просила лишь об одном: развязать руки. Удалось уговорить. Староста, румынский фашист, проходя мимо, плюнул мне в лицо. Я расстегнула гимнастерку, выхватила пистолет и выстрелила в него. Меня снова били, били до тех пор, пока не потеряла сознание. — Березка сняла с головы косынку. — Вот, видите? — показала она шрамы над бровью и на скуле. — А потом отправили в Ботошани. Двадцать дней сидела там, ждала военно–полевог'о суда. Но староста выжил, и меня отправили сюда. Вот так, товарищ, комиссар, — устало закончила она свой рассказ.