Василий Брюхов - Воспоминания танкового аса

В марте меня вызвали в штаб бригады и предложили должность командира роты в мотоциклетном полку. Я категорически отказался, безапелляционно заявив:

– Я мотоциклы не знаю, никогда на них не воевал. Как был танкистом, так им и останусь! Что это за война на мотоциклах?!

Я действительно не представлял себе военных действий на мотоциклах.

– Пошлем на взвод, – ответил начальник штаба бригады.

– Посылайте на взвод. Не возражаю.

Следом вызвали Колю Максимова. Он тоже отказался от предложенной должности командира мотоциклетного взвода, сказав, что останется командиром танка. Нам двоим и еще трем или четырем офицерам были выданы личные дела, и мы направились в полк резерва офицерского состава при Главном Управлении БТМВ [9] Бронетанковых и механизированных войск. Использовалась также аббревиатура «БТиМВ». ( Прим. ред .) в Москву. В моем личном деле лежало представление на орден Отечественной войны и следующее звание «старший лейтенант». В Москву мы прибыли в середине апреля. Коля показал мне город, познакомил с родственниками, жившими в квартире на Гоголевском бульваре, там мы и ночевали. Я познакомился с его сестрой. Она была с 1927 года, уже замуж вышла, и ее муж был тяжело ранен под Сталинградом, оставшись инвалидом 1-й группы; потом он работал водителем. По Москве мы походили, но мало времени было. Я навестил своих знакомых, друзей, там две девчонки со мной учились… Помню, я уже начал мыслить про академию, и, провожая нас, Колина мать говорила: «Как только война закончится, останетесь живы, приезжайте. Будете жить с нами, не надо никакого общежития».

30 апреля мы перешли в запасной полк. Приезжаем в полк, приходим в казарму на Песчаной, а на наших койках записка: «Прибыть в штаб полка, получить предписание на получение танков в Нижний Тагил». В штабе все оформлено, выписаны проездные – срок убытия, срок прибытия, билеты. И 30 апреля, не дожидаясь Первомая, мы поехали в Нижний Тагил. В Перми у меня работала сестра, а мать в Осе: ехать до нее на автобусе часов 8, а теплоходом почти сутки. Я вышел в Перми, постоял-постоял на вокзале, думаю: «Что я туда приеду? Там детей полно, отец один работает, а у меня ничего нет, кроме сухого пайка». Мать потом здорово ругалась, когда узнала, что я мимо проезжал, но не зашел. Она говорит: «Это только ты можешь сделать, больше никто». Я действительно свободно мог заехать: промежуток был большой, плюс можно было сослаться на то, что заболел. Придумать можно было! Но я вот так поразмыслил – и не поехал.

В Нижнем Тагиле мы погрузили танки на 60-тонные платформы. Под гусеницы ставили деревянные колодки, крепили их железными скобами. Спереди и сзади крепили танки растяжками из толстой проволоки, цепляя их за кольца на платформе и крюки, приваренные к броне танка. Сверху натянули танковый брезент, создававший тканевый шатер, под которым можно было отдыхать во время пути.

Рота разместилась в товарном вагоне, в котором стояли сколоченные нары. На них спали, они же служили лавками. Стояло лето. Частенько мы стояли у открытой двери вагона и, опершись на балку ограждения, всматривались в пролетающие мимо поля и луга с работающими на них женщинами и подростками. Завидев эшелон, они отрывались от работы, вставали, распрямлялись, махали нам вслед руками. Эшелону с танками давали «зеленую улицу»: мы останавливались только для смены паровоза и бригады, и в это короткое время роты успевали поесть в столовой. Мелькали полустанки, кишащие людом станции. Везде шла бойкая торговля разной снедью и поношенными вещами. Много было калек: кто на тележке, кто на костылях или с завернутым в карман рукавом. Толкались люди в военной форме, которые, исполнив свой долг, добирались домой. Долго еще потом они будут приходить на вокзалы встречать и провожать воинские эшелоны в надежде увидеть знакомого или передать привет сослуживцам в свою бывшую часть.

Нам строго предписывалось никого на платформы не допускать, «попутчиков» не сажать. Но сколько же было желающих! Они, согнанные войной с насиженных мест, двигались обратно на родину. Всеми правдами и неправдами пробирались на платформы, забивались под тенты. Когда обнаруживались такие «зайцы», посмотришь на потрепанный, жалкий вид некогда красивой девчонки, тоску, грусть и испуг в ее глазах – и мужества не хватает их ссаживать. Дрожа от холода и страха, терпя невзгоды пути, добирались люди до своего покинутого дома. Другие везли невесть где и как приобретенные зерно и картофель, чтобы весной посеять и прокормить себя и свое семейство. Жесткое было время…

По утвержденному начальником эшелона графику я заступил дежурным. Проверил караул, посты, связь, доложил о приеме дежурства и приступил к выполнению своих обязанностей. К утру хотелось спать, но я, как мог, боролся со сном. Чувствую – поезд остановился. Приоткрыл дверь вагона, в лицо ударила приятная утренняя прохлада. Спрыгнул на насыпь, огляделся: стоим на разъезде. Впереди маячит одинокая сторожка, возле нее с флажком пожилая женщина в телогрейке, подпоясанной ремнем. Я потянулся до хруста в суставах, по привычке сделал несколько упражнений для рук, размялся и направился вдоль состава. Рядом с танками, на открытых площадках, крепким сном спали «пассажиры»: кто сидя, кто лежа на своих узлах. Мне было жаль этих людей, и я уже не терзался, что нарушил устав, оказав им помощь. Вдруг на одной из платформ мелькнула тонкая мальчишеская фигурка. Подросток, перебираясь от одной группы людей к другой, что-то высматривал, ощупывал и перебирал узлы. Я пригнулся, осторожно пролез под платформой, – худенькая фигурка метнулась за танк. Так и есть, воришка! Мальчишка меня заметил, схватил что-то, спрыгнул с платформы и бросился наутек. «Стой!» – крикнул я. Но его это только подхлестнуло и, прижав к себе сумку, он припустил еще быстрее. Я бросился вдогонку, на бегу распаляясь от злости: «Ах ты, паршивец! Ну погоди, сейчас задам тебе трепку!» Я был спортсмен, и догнать хлопца мне было нетрудно. Я схватил его за шиворот поношенного, большого, не по размеру, пиджака, замахнулся, чтобы дать ему подзатыльник, но тут увидел глаза мальчишки. В них были и ужас, и ненависть… Он весь сжался, сгорбился, ожидая удара. Рука невольно опустилась.

– Фу ты, черт! – Злость как рукой сняло. – Ну? Ты чего испугался? От кого бежал? Чего делаешь здесь в эшелоне? – задавал я глупые вопросы, хотя прекрасно видел, чем он занимался, и понимал, кто стоит передо мной.

Мальчишка молчал, тяжело дыша. По его худенькому телу пробегала дрожь.

– А ну, пошли быстро в вагон, там разберемся. А то, чего доброго, поезд тронется – от эшелона отстанем.

Мальчишка обреченно плелся за мной. По дороге я поднял сумку, которую парнишка бросил на бегу, это была сумка почтальона. Паровоз издал долгий пронзительный гудок, дернулся назад, с грохотом сдвинул платформы с мертвой точки и потащил их вперед, медленно набирая скорость. Солдаты из теплушки протянули руки, на ходу подхватили мальчишку, а следом и меня. Пожилая женщина в черной железнодорожной шинели с обветренным лицом, подняв белый флажок, улыбалась, провожая взглядом наш эшелон. Поезд набирал ход. Пацан, забившись в угол вагона, затравленно озирался и тяжело дышал.