Валерий Хатюшин - Протуберанцы. Размышления и воспоминания. 2005 – 2013

О демократах тут говорить больше ничего не хочу. О них и мною, и другими тоже сказано все за те же последние 15 лет в сотнях статей и книг. В наше время среди демократов практически нет людей, сознающих себя русскими. И мы уже знаем, что внедряться в жизнь идея демократии всегда начинает с красной идеи.

Демократия – это власть демона, а вовсе не народа. То есть – власть дьявола. Как и демонстрация – это праздник демонов. Не случайно же первые демонстрации были приурочены к 1 мая – то есть к Вальпургиевой ночи, к торжеству бесов и ведьм. И не случайно красная идея называется красной. Основное условие внедрения ее в жизнь – кровопускание гоям.

Сначала нас заманили в западню под названием «перестройка». Это была спланированная акция по разрушению страны. И нам вдруг объявили, что мы проиграли «холодную войну». Теперь же оказалось, что все мы находимся в плену, и нам грозит полное уничтожение. А как заманчиво нас дурил Горбачев!

«Свобода творчества» – это «творчество», освобожденное от Творца. За свободу ратуют лишь духи тьмы. Они хотели свободы от Бога, и они ее получили. Те из людей, которые все время кричат о свободе и неких «свободах», – это дети погибели, лишенные Святого Духа, а значит, имеющие темную душу. Достоевский называл их бесами.

Критик О. Дорогань обнаружил-таки нравственный вывод, сделанный Ю. Кузнецовым из пересказанного повествования Евангелия. Вот он: «Царство небесное каждому в меру дано. В каждом из нас пребывает незримо оно». Ну что ж, если заезженная банальность становится для кого-то глубоким «нравственным выводом», да к тому же «звучащим в историческом контексте», это в принципе тоже неплохо. Но только «вывод» этот так и останется банальностью, открываемой разве что первоклашкам православных школ. Стоило ли писать несколько поэм ради такого вывода.

До 1981 года мне никак не удавалось опубликовать свои стихи в московском альманахе «День поэзии». Теперь-то – ясно почему. Уже тогда огромное значение в привлечении авторов для этого престижного издания имела клановость.

Ежегодно во главе «Дня поэзии» ставился новый главный редактор и назначалась новая редколлегия, которая и занималась отбором стихов. И вот в 1981 году главным редактором этого альманаха стал Анатолий Передреев, поэт, которого я очень ценил, но с которым не был знаком лично.

В то время я посещал литературное объединение «Красная Пресня», где руководителем был В.В. Кожинов, друг Передреева. Вадим Валерьянович надоумил меня позвонить от его имени домой Передрееву, договориться о встрече и подвезти ему свои стихи для альманаха. «И не забудьте захватить с собой бутылку портвейна, – предупредил Кожинов и тут же пояснил: – Но только выставите вино лишь когда он при вас прочтет и отберет стихи для публикации».

Я так и сделал. Позвонил Передрееву, представился, назвал имя Кожинова. «Приезжай», – недовольно буркнул он. Я купил портвейн и поехал в Текстильщики, где в то время жил Анатолий со своей женой-чеченкой Шемой и дочкой Леной. На мой звонок дверь открыла полноватая крашеная блондинка средних лет. Это и была его грозная супруга, как потом я узнаю, строго оберегавшая дом и мужа от поэтов-собутыльников. Она подозрительно осмотрела меня, потом махнула рукой в сторону прикрытой двери передреевского кабинета. Я вошел в кабинет. В глубоком кресле сидел поэт, бросивший на меня колючий взгляд суженных глаз. Лицо его было темно-серым и помятым. Он принял из моих рук подборку стихов и указал глазами на другое кресло. Я присел. Читал он долго, как мне показалось, минут пятнадцать-двадцать. «Ну вот, отобрал пять стихотворений», – тяжело вздохнув, заключил он. В его тусклых глазах мелькнула слабая надежда. «Спасибо, – сказал я и неуверенно добавил: – Анатолий Константинович, я вот тут… принес кое-что, если вы не возражаете…» Глаза поэта оживились. Я достал из портфеля бутылку портвейна. Передреев широко улыбнулся, встал с кресла, в глазах его появился голубой блеск, и он, предварительно обозвав меня идиотом, шепотом произнес запомнившуюся мне навсегда фразу: «Так с этого же надо было начинать!»

С того дня мы подружились.

Конечно, отобранные стихи потом Передреевым были потеряны вместе со стихами других поэтов. И мне пришлось привозить ему новую подборку. Но все же в 1981 году три моих стихотворения увидели свет в уникальном передреевском «Дне поэзии».

Когда мы познакомились с Татьяной Глушковой, она ввела меня в круг своих друзей. Среди них подвизался ныне забытый поэт Лев Смирнов. Через некоторое время Татьяна пожаловалась мне, что ее донимают каждодневные провокационные телефонные звонки, действующие ей на нервы и мешающие работать. Причем звонящие упорно повторяли одни и те же фразы: «Это квартира Юнны Мориц?» или «Позовите Юнну Мориц». Сомнений не было, телефонные провокаторы точно знали, что Ю. Мориц была непримиримым идеологическим врагом Т. Глушковой.

Я посоветовал ей обратиться с заявлением в местное отделение милиции, что она и сделала. Вскоре ее пригласил для беседы начальник отделения милиции, который сообщил ей, что хулиганские телефонные звонки исходили из квартиры Льва Смирнова. Татьяна была крайне поражена. Л. Смирнова вызвали на Секретариат Московской писательской организации и предупредили его об исключении из Союза писателей, если это будет продолжаться. Хулиганские звонки прекратились.

А Лев Смирнов оказался скрытым евреем.

В 1983 году, когда мы встретились с Татьяной Глушковой, она жила на окраине Москвы, на улице Лавочкина, в районе метро «Водный стадион». Занимала она маленькую однокомнатную квартиру на самом верху блочной девятиэтажки. Летом крыша девятиэтажки накалялась от солнца, и в квартире стояла жуткая жара.

С помощью руководства Московской писательской организации Татьяна добилась получения ордера на другую квартиру – в писательском доме на Астраханской улице. Она была очень этому рада и готовилась к переезду. Но вышла серьезная заминка. Дело было в том, что квартира на Астраханской улице принадлежала поэту Владимиру Соколову, который, став лауреатом Госпремии, должен был переехать в еще более престижный номенклатурный дом в Лаврушинском переулке, в центре Москвы. А переезжать он туда не спешил, потому что со своей женой Марианной затеял там какой-то баснословный ремонт. Но в квартиру Глушковой должен был въехать другой писатель, вообще не имевший в Москве жилья и обитавший у знакомых. У него тоже был ордер на руках, и он звонил Татьяне через день с требованием освободить помещение.

Прошел месяц, второй, а В. Соколов все не переезжал. Точнее говоря, не переезжали взрослые еврейские дети Марианны от первого брака, которые и обитали в этой самой соколовской квартире на Астраханской улице. Сам же Соколов проживал в другой квартире, принадлежащей жене Марианне.