Голиб Саидов - Мысли вслух

– Значит, я из числа «первых»… – горестно заключаю я.

В один из приездов, решил пройтись по центру города. Иду себе не спеша, глазею по сторонам и не перестаю удивляться: буквально всё настолько изменилось, что от прежней, милой моему сердцу Бухары, кажется, не осталось и следа.

Вдруг, прямо на меня, широко растопырив в стороны руки, медленно надвигается молодой человек. Широкая улыбка озаряет его лицо.

– И-и-и! Кия дида истодем?! («И-и-и! Кого я вижу?!»)

Мне ничего не остается, как улыбнуться ему в ответ: совсем не хочется прослыть окончательным мерзавцем, который напрочь забыл своих старых друзей. Я останавливаюсь и, сохраняя идиотскую улыбку, виновато вопрошаю:

– Мебахшед: Шумо ки? («Простите: кто Вы?»)

– Иби-и! (междометие, выражающее в данном случае высшую степень удивления, окрашенное оттенком упрёка) На шинохти ми, мана?! («Не узнал меня, что ли?!») – и, бросившись в объятия, начинает всячески тискать и лобызать, как не видевшего лет сто, своего близкого родственника.

– Не… («Нет…») – приходится смущённо сознаться, продолжая, впрочем, ещё по инерции похлопывать своего собеседника по плечу.

– О ман Хайри, ку!! («Да ведь, это я – Хайри!») – восклицает он, искренне изумляясь непростительной забывчивости.

– А-а… – соглашаюсь я неубедительно, ещё более напрягаясь и… не припоминая среди близких человека с подобным именем.

Меж тем, он уже вовсю терзает моё лицо своей грубой небритой щетиной.

– Чи тў? Нағз ми? Бачаҳо, хонабудаго? Тинҷ ми ҳаммеш? («Как ты? Хорошо? Дети, домашние? Всё нормально?») – сияет он, радостно разглядывая меня, словно пытается выяснить – насколько я изменился за это время.

– Ҳа, рахмат… тинҷ. («Да, спасибо… нормально») – смущенно отвечаю на принятые по обычаю расспросы, ругая самыми последними словами свою никудышную память. Тем не менее, где-то глубоко внутри затаилось и не проходит легкое подозрение: прослыть наивным дурачком тоже малоприятно…

Внезапно, товарищ сам окончательно рассеивает все сомнения, слезливо выдав мне:

– Э-э, даҷонакам… Як сум те! («Э-э, дорогой… Дай рубль!»)

С возрастом – как известно – выбор невесты усложняется тем, что возрастают претензии к потенциальным претенденткам. Бухарские семьи, в этом отношении, не исключение. Вот типичная история.

Бабушка упрекает внука-переростка, которому скоро стукнет тридцать:

– Майли: ина «лабаш варам», вая – «кунаш кач» будас… Хай, инаш туба дачи макул нест?! («Ну, хорошо, допустим: у этой „толстые губы“, у той – „жопа кривая“ оказалась… Но чем тебе эта не приглянулась?!»

– Вай – «пўрри», бибижон… (Она – «порева», бабуль…)

Через некоторое время, пытаясь выяснить для себя загадочное для её слуха слово, она обращается к одному из многочисленных молодых племянничков:

– Собиржон! «Пўрри» гуфтагеш чист? («Собиржан! Что означает слово „порева“?»)

Покрасневший внучек пытается подобрать приемлемое определение, способное как можно мягче донести его истинное значение.

– Аз камбагал, аз паст… («Из бедной семьи, из низов…») – ответствует он, явно смущаясь…

При очередной встрече, бабушка вновь пристает к своему взрослому внуку:

– Хай, инаша чи мегўйи? («Хорошо, что ты скажешь про эту?»)

– Э-э, бибижон… Ин намешўд, ин хам – «пўрри» («Э-э, бабуль… Эта не подойдёт, эта тоже – «порева»)

– Йе-е! Хез, йе-е! (неодобряемое междометие, приблизительным аналогом которого может служить: «Да пошёл ты…» /Г. С./) – не выдерживает более бабушка. – Манам «пўрри» будам – чи шуд? Онетам «пўрри» буд – чи аз вай? Барибир дадет гирифт ку! Хеч чизи ганда нест… («Я тоже, „поревой“ была – ну и что? Твоя мать из „порев“ вышла – что из того? Тем не менее, твой отец её взял! Ничего страшного в этом нет…»

Иваново, 1976 год, студенческий стройотряд. Сидим в вагончике и обсуждаем за медицину.

За каждым отрядом прикреплен специальный доктор. Чаще всего, из числа своих, таких же молодых студентов.

«Наш», по приезду в Россию, почему-то, превратился в «Сашу». Типичный узбек, не очень хорошо изъясняющийся по-русски, но очень любящий порассуждать на отвлеченные философские темы. Наверное, скорее всего, какой-нибудь, Садриддин. К слову: Славик – кореец, Дамир – татарин и я – таджик. Советская дружба народов.

Спор начался из-за пустяка: что-то, вроде, о болезнях при неправильном питании.

Мы с Дамиром уже давно умолкли, а неугомонный Славик, предпочитающий во всём ясность и упрямый доктор продолжают словесный поединок.

– Если ты такой умный, скажи – что предписано давать больному при поносе? – хвастливо пытается блеснуть своими познаниями «Саша».

– Ну, предположим, не при поносе, а – диареи… – не без сарказма, язвительно поправляет врача Славик. – Кажется, так вас там учат говорить, в мединституте?

– Э-э, Славик, – устало машет рукой будущий медик, как бы подводя черту и показывая всем видом, что бесполезно спорить на эту тему с далекими от медицины людьми. – Да ты хоть, знаешь, дорогой мой, что медицина – это «темный лес»?

– Ну и не х#я, в таком случае, туда входить! – окончательно ставит точку наш сокурсник.

Желая польстить своему товарищу-однокурснику (корейцу по национальности), решил похвастаться, выучившись предварительно у одной знакомой корейскому счету:

– Славик, хочешь я тебе, без запинки сосчитаю от одного до десяти?

И, не давая ему опомниться, скороговоркой выпаливаю:

– Хана, тури, сой, ной, тас, ясы, ирку, яды, аху, ер. Ну, как?

– А#уел…

Иногда, случайные сценки из жизни, служат довольно убедительным и наглядным примером, подтверждающим неразрывную связь теории с практикой. Нам с Гришей, удалось в этом удостовериться воочию.

Лекции по возрастной физиологии и пластической анатомии проводились в старом здании истфака, расположенном недалеко от Арка – цитадели последних правителей бухарского ханства. Читал нам их профессор Линскис – чрезвычайно язвительный и колкий на язык старик. Впрочем, на «старика» он совсем не «тянул». Несмотря на почтительный возраст, выглядел он вполне импозантно: подтянутый, энергичный и очень мобильный, невзирая на предательски раздавшееся с годами солидное брюшко. Одевался всегда «с иголочки»: скромненько, но со вкусом. Словом, настоящий литовский аристократ.

Студенты уважали и побаивались его. И было за – что. Милый, общительный и добродушный с виду, он обладал воистину дьявольским оружием – острым и разящим наповал язычком. Не язык, а – настоящее жало! Ко всему прочему, он в совершенстве владел актерским мастерством, а потому, свою «жертву» он умервщлял не сразу (какой же, в этом интерес?), а исподволь, не торопясь, вначале «маринуя» до такого состояния, пока «приговоренный» сам не станет умолять о скорейшем приведении приговора в исполнение. Словом, «Шекспир отдыхает»…