Сергей Попадюк - Без начала и конца

Впрочем, это не был угар, потому что ощущение счастья утратило свою монолитность. Вернее, так в Астрахани, куда мы с Зубаревым приехали для совместной работы, счастье отчетливо расслоилось, выделив на одном полюсе невероятный, невыносимый восторг, на другом – страх, доходящий до дурноты.

Нет, не так. Восторг и страх настолько перемешались между собой, что их невозможно стало отличить друг от друга. Это был единый насыщенный раствор, и он постепенно густел, все больше окрашивался страхом – по мере того как восторг поглощался реакцией.

Это оттого, что не смеешь надеяться, боишься надеяться. Боишься не глубины той надежды, на какую ты способен, но того, что ты – непрочный силок из плоти и крови, где бьется, в бессонных мечтах и надеждах, это хрупкое, пугливое, безграничное желание, – не сможешь это желание исполнить…

Потому что приезд Юлы означал бы, что все, что произошло в Москве, – не мимолетная женская дань моему бескорыстию, не последний безрассудный порыв смирившегося человека – не угар, не сон; и отступать, действительно, некуда. Красивейшая женщина, невозмутимая, непостижимая, недосягаемая, с горделивой и скромной улыбкой, с томительным голосом проснувшейся феи, завоевана, захвачена мной и отныне мне принадлежит.

Победа блистательная! После такой победы полководец, как бы ни был он молод, может удалиться на покой в полной уверенности, что вся его дальнейшая – пусть даже бесцветная – жизнь будет освещена и оправдана этой победой, что имя его отныне будет вечно греметь в памяти народной. И что бы он теперь ни предпринял, каких бы почестей ни достиг, все это будет мелко, померкнет перед уже содеянным. А значит – стоит ли и стараться! Умевший прежде легко переходить от одного увлечения к другому и даже совмещать их, не мысливший жизни без постоянно возобновляемой влюбленности, я хладнокровно взирал теперь на попадавшие в поле зрения соблазны и без сожаления проходил мимо. (Одна, на пляже, очень недвусмысленно поглядывала; показалось мне или и впрямь она была похожа чем-то на Юлу?) Я был переполнен, Юла одна все затмила.

Я и не подумал бы отступать, но не мог не оглянуться в последний раз на покинутый берег. Там оставалась прежняя жизнь, мутная, неряшливая, унизительная; оставались дрязги, удушье, непрекращающийся ревнивый контроль, подозрительный и грубый; ожесточенно-мученическая забота и мелкие привычные житейские удобства, развратившие меня. С этой жизнью было покончено. Забытое ослепительное чувство свободы меня ослепляло. Новая жизнь открывалась, как если бы мне опять стало восемнадцать. Те отверстия, через которые человек выражает, выплескивает себя в мир и которые у меня за много лет замусорились всякой дрянью, промыла свежая прозрачная влага; новое понимание, новые слова во мне рождались.

И при этом – страх. Там, на покинутом берегу, оставалась женщина, сумевшая окружить меня мелкими удобствами, но не умевшая быть счастливой, а теперь и страдающая, доведенная нашим разрывом до мрачного безумия, обрывающая в отчаянии последние нити, – верная, преданная, самоотверженная, с которой связала меня прожитая жизнь – моя жизнь, – и в этой нашей жизни были не только дрязги, удушье и подозрительность… И двое мальчишек возле нее испуганно смотрели мне вслед. С горестным недоумением смотрели они, как их отец себя спасает.

…Несмотря на всю принятую решимость, было смутно в душе его, смутно до страдания: не дала и решимость спокойствия. Слишком многое стояло сзади его и мучило.

А впереди? Трезвея, я понимал: неизвестность. Потому что, хотя блистательная моя победа и должна была оправдать все жертвы, она в то же время их обессмысливала. «Муж красивой женщины», – вот что меня ожидало; полководец на покое, герой, уже совершивший свой главный подвиг, достигший пределов возможного и обреченный до самой смерти носить клеймо и проклятие своего триумфа. Пусть даже ты стал обладателем царицы Савской, Елены, Клеопатры или Василисы Прекрасной – а большего судьба и не допустит, конечно, – но разве в этом твое предназначение? «Муж красивой женщины» – и только? На кой же дьявол тогда прозрачная влага промыла отверстия, и опять мучает желание бесконечно пробовать себя, хотя бы и неудачно, – желание никогда не кончаться! Инстинктивный страх перед завершенностью, перед нарастающей скорлупой, перед последним о себе словом…

Но даже не это главное. Я мог гордиться своей победой, нежданно вырвавшей меня из ничтожества, из прозаического омута людских делишек, мог ликовать и захлебываться восторгом от того, что Василиса Прекрасная мне принадлежала, но перед самим-то собой мне незачем было притворяться. Я играл чужую роль. В этой сказочке у меня вообще не было роли, меня выкликнули по ошибке. Я не способен был совершить ни одного из тех подвигов, которые от меня требовались, – подвигов, необходимых для того, чтобы реальность окрасилась цветом легенды.

И только гибель могла бы оправдать незаслуженную победу. Победа неминуемо должна была обернуться для меня кровавым хэппенингом. «Я избран, я обречен», – твердил я себе. В страхе прислушивался к надвигающейся развязке и знал, что после блистательной своей победы не только на покой не успею удалиться, но и до триумфа вряд ли доживу. Лишь поражение могло бы меня спасти – незамедлительное и несомненное.

Но отступать я не собирался. Напротив, очертя голову я ломился вперед, преодолевая возрастающий страх, не испытывая уже почти никакого восторга, – с упрямством заблудившегося конкистадора я лез напролом, словно весь смысл моего существования зависел теперь от Юлы.

Я слал ей восторженные, благодарные, умоляющие письма, в которых страх сквозил лишь некоторой излишней рассудительностью, и сам каждый день (а иногда и два раза в день) являлся на почту за ответом. Не получая ответа, я высматривал ее на астраханских улицах: она ведь могла приехать без предупреждения, неожиданно для себя самой, – я знал ее склонность к диковинным сумасбродствам. Сколько раз с забившимся вдруг сердцем я ожидал, что мы вот-вот столкнемся с нею в толпе и она будет все так же невозмутимо улыбаться, словно и впрямь ничего нет естественнее такой встречи. Сколько раз ожидал, что она поднимется мне навстречу с одного из кресел в гостиничном вестибюле. Сколько раз по вечерам, сидя в номере, я ожидал стука в дверь и прислушивался к шагам в коридоре…