И. Шварёв - Рассказы о прожитом

Побывать дома, хоть на денек, очень хотелось! От Ольги, которая была неграмотной, приходили написанные чужой рукой стандартные письма с поклонами от всей деревни. Она растила двух сыновей, вместе со стариками тянула нелегкое хозяйство. Порой тоска по родным угнетала так сильно, что политические разговоры сослуживцев прямо-таки раздражали, выводили из себя. В такие вечера я уходил в солдатские казармы, чтобы встретиться с немногими еще остававшимися в полку земляками. Вести из родных мест интересовали меня больше, чем сообщения петроградских и ростовских газет.

О феврале 1917 года у меня в памяти сохранилось какое-то неопределенное впечатление. Перед этим мы слыхали о рабочих забастовках, в полку несколько солдат было арестовано «за политику». Но нам все это не казалась настолько серьезным, чтобы ждать падения царской власти. Вероятно, главные предреволюционные события, происходившие в столице, скрывались от нас. Однако в полку как-то сразу резко снизилась дисциплина, участились самовольные отлучки солдат в город. Фронтовики вечерами собирались в большие группы, никого не подпускали к себе и о чем-то спорили.

Заговорили о возможном восстании против правительства и в нашей команде.

– Ничего из этого не выйдет, – рассуждали одни. – В пятом году что получилось? Теперь тем более баррикады бесполезны. Фронт от Петрограда не так уж далеко. Двинут казаков, солдат с пушками и пулеметами – какие баррикады устоят?

– Пушки-то у солдат, их можно в любую сторону повернуть. Посмотрите на наших фронтовиков, будут они в рабочих стрелять? – говорили другие.

– Наши не будут – других найдут. Армия большая.

И вдруг – известие: Николай отрекся от престола!

Потом еще известие: царя совсем никакого не будет! Ни Николая, ни его братьев! Свобода! Воспрянь, Россия! В столице у власти Временное правительство из революционеров! В те дни и князя Львова называли революционером. Казавшийся нам молчуном студент-эсер прицепил к шинели красный бантик и начал выступать на солдатских митингах. Его слова о свободах и передаче помещичьих земель крестьянам слушателям нравились. Солдаты ликовали. Разговоры, споры, сияющие радостью лица.

– Кто говорил, что Николашку никакой силой не сковырнуть? Сковырнули!

Хватит с нас, натерпелись!

– Теперь скоро и войне конец. Это все они, Николашка да старец Распутин затеяли. Теперь жди замирения…

И новые, уже местные, вести и слухи. В Ростове застрелился какой-то генерал. Застрелился адъютант нашего командира полка, всегда чистенький и подтянутый поручик. Куда-то исчез злюка-подполковник Малышкин. Убыли в другие части наиболее ненавистные солдатам офицеры, в их числе оказался и поручик Ольхин со своей плеткой. Однако большинство офицеров, как в штабе, так и в ротах, осталось на своих местах.

Полковник Волчанский надел парадную форму и вывел полк на городскую площадь. Там уже стояли другие части гарнизона. Офицеры – в парадном, солдаты – в стройных рядах. Площадь запружена народом. Был митинг. Выступавшие взахлеб говорили о долгожданных свободах. Все нам нравилось, все были довольны происходящими событиями. Казалось, что началась какая-то новая, сказочно-радостная жизнь, что вместе с рухнувшим царским троном уйдут в прошлое все людские несчастья, беды и страдания. Велика психологическая сила подобных митингов! Мы стояли на площади, как заколдованные, и с готовностью принимали на веру каждое слово.

В связи с такими огромными переменами в жизни империи каждый из нас ждал таких же больших перемен и для себя. Каждый надеялся, что теперь-то его помыслы и желания начнут наконец сбываться. Особенно страстно ждали мы конца войны и возвращения по домам. Солдаты надеялись вернуться в свои деревни если не к посевной, то к сенокосу, отправляли родным бодрые письма. Занятия в учебной команде продолжались, но будущие унтер-офицеры уже меньше интересовались устройством пулемета и тренировками по его использованию в бою. «К чему она нам, эта смертоубойная машина? – говорили они. – Царя-то из-за войны и сбросили, замирение будет. Мы на фронт так и так уже не попадем». Занятия тоже превращались порой в своеобразные митинги. К политике потянулись все – и грамотные и неграмотные. Коллективные мечты о скором мире захватили и меня. Постоянная неодолимая тяга к семье, к родным лесам и полям заслоняла собой все, мешала думать о чем-либо другом.

Но проходили дни, недели, и постепенно прояснялось, что наши надежды на скорое возвращение к семьям были преждевременны. Побурлив водоворотами и пенным разливом митингов, революция в Ростове улеглась, армейская служба потекла по старому руслу.

– Чтобы закрепить победу над самодержавием, надо разбить внешних врагов и закончить войну победой. От своего царя избавились, так разве теперь можно становиться на колени перед немецким царем-кайзером? – убеждали солдат офицеры.

Война продолжалась. Как и до революционных митингов, наш полк готовил и поставлял пополнение в окопы. Разговоры о демобилизации пресекались как шпионские и предательские. В ротах то и дело проводились политические беседы. Устраивались новые митинги со знаменами и оркестром. Приезжали какие-то комиссары, на все лады расхваливали Временное правительство и его «народных» министров. И опять мы верили выступавшим ораторам. Думали: и верно, какая же революция, если немцы и австрийцы захватят Россию?

В апреле меня вызвали в штаб полка и вручили предписание. Мне следовало убыть в Одесскую школу прапорщиков. Заикнулся было об отпуске перед учебой, но вручавший предписание усатый штабс-капитан только махнул рукой: «Не то сейчас время, чтобы в отпусках разгуливать. Не прибудешь в Одессу в указанный срок – пойдешь под суд».

Было похоже, что в Одесской школе прапорщиков февральская революция ничего не изменила. Преподавательский и командный состав остался там старый, учебная программа действовала прежняя. Остался тот же строгий строй по ранжиру, те же юнкерские погоны на суконных гимнастерках.

Но так казалось на первый взгляд. Уже через несколько дней мы, прибывшие на учебу из разных гарнизонов и госпиталей, увидели, что за сохранившимся в школе внешним лоском прячутся те же порочные для армии слабости, которые наблюдались и в линейных частях. Юнкера и солдаты обслуживающих подразделений уже успели отвыкнуть при общении с офицерами от «благородий» и в разговорах со старшими по званию допускали неслыханные раньше вольности. Послушные в строю, на городских улицах солдаты не торопились отдавать честь поручикам и капитанам. Офицеры были вежливы и предупредительны с подчиненными. Брань и оскорбления нижних чинов рассматривались как «посягательство на революцию». Во всем чувствовался показной, демонстративно выставляемый на всеобщее обозрение демократизм. Начальство старалось как-то приглушить революционные настроения людей, повести их за собой по нужному для господ руслу.