Григорий Чухрай - Я служил в десанте

А меня посадили в кабину грузовика и отправили в тыл. В Золотоноше, в нормальной больнице, на руку вместо временных щитков наложили гипс. Голова болела и гудела, левое ухо не слышало.

– Барабанная перепонка цела, – сказал доктор. – Видимо, травмирован нерв.

Первым «фирменным» эшелоном с красными крестами на зеленых вагонах меня отправили в Харьков.

Весь перрон был заполнен людьми в праздничных одеждах. Много цветов. Играл духовой оркестр. Каждый звук отзывался в моей голове болью. Мы были первыми ранеными, прибывшими с фронта.

Потом уже, когда война стала бытом, раненых никто не встречал. Только редкие прохожие с грустью смотрели нам вслед.

А сейчас все напоминало праздник. Меня два санитара бережно поддерживали с двух сторон, хотя я мог обойтись и без них. Гордые своей миссией, они вели меня через праздничную толпу. Кто-то положил мне на гипс кулек с конфетами, кто-то – букетик цветов, кто-то – чекушку водки. Бдительные санитары убрали ее.

В этой праздничной кутерьме я чувствовал себя не в своей тарелке. Все другие были ранены в бою, а я – в глупой драке. От всей этой праздничной обстановки, от гремящего оркестра, от приветственных улыбок меня чуть подташнивало, болела и кружилась голова. Только оказавшись в больнице на койке, я мог, наконец, отдохнуть. Я предпочитал не говорить об обстоятельствах своего ранения. От своих однопалатников раненых я узнал о трагедии нашей армии в первые недели войны: о внезапности (для армии) нападения немцев, о неразберихе и панике, о бессмысленном героизме и гибели наших дивизий и о том, как окруженные наши армии сдавались немцам. Я понял, что Бекшинов не только спас мне жизнь, но и избавил меня от бессмысленной смерти в хаосе первых боев и унизительной гибели во вражеском плену.

На притяжении многих лет я упорно искал Мухамбеджана, моего закадычного друга и спасителя. Но куда я ни обращался – ответа не получал. В одном из боев мы освободили из плена 17 казахов. Я спрашивал у каждого из них, не знают ли они Мухамбеджана Бекшинова. Нет, они его не знали.

Когда стали выходить на экран мои фильмы, многие мои однополчане, знакомые и незнакомые, нашли меня. От этой дивизии не отозвался никто. Только уже в девяностых годах я получил письмо от сестры Гриши Самко. Она писала, что Гриша погиб спустя полтора года. Где и как – неизвестно. Гриша был самый старший из нас и самый мудрый, но не той мудростью, которая кичится собой, а скромной хохлацкой насмешливой мудростью. Обычно он молча слушал наши разговоры, но если уж скажет – все становится понятно и смешно. Мы его все любили.

Степу Карнауха мы любили за артистизм. У него был прекрасный голос. Он пел украинские песни, да так задушевно и красиво, что они брали за самое сердце. Иногда мы пели с ним в два голоса. А Муха любили за веселый нрав и уважали за уникальные способности радиста. В казарме наши койки стояли рядом, и мы вместе ходили на свидания с девушками из металлургического техникума.

И каждый раз, встречаясь с казахами, я испытываю волнение. Они – живое напоминание о моем друге. Его я забыть не могу.

Молодой организм побеждал ранения. Только со слухом были нелады. Слух в левом ухе не восстанавливался – когда я волновался, то терял слух совершенно. Моя правая рука была здорова, и я вызвался обучать легко раненых приему на слух сигналов азбуки Морзе. Связисты в то время были в дефиците.

Однажды во время занятий в класс вошел старшина и велел всем выйти во двор «для важного мероприятия». Во дворе стоял стол, покрытый красным кумачом, на котором были видны остатки какого-то лозунга. «Политинформация», – подумал я и устроился на траве недалеко от стола. За столом сидели два гражданских, между ними военный в очках. Они о чем-то оживленно разговаривали, иногда посмеивались.

Появился грузовик, крытый тентом. Проехав по газону и помяв траву, он остановился у стола. Из него выскочили два красноармейца с винтовками, а вслед за ними показались два человека в крестьянской одежде без поясов. Военный принял официальный вид и объявил заседание военного трибунала открытым.

Оба подсудимых оказались жителями Западной Украины, недавно присоединенной к Советскому Союзу. Они обвинялись в том, что отказались взять в руки оружие.

– Наша вера забороняе, – объяснял свой поступок старший из обвиняемых.

Младший, парнишка лет двадцати, был согласен.

Председательствующий предложил присутствующим высказываться по этому поводу.

Раненые молчали.

– Высказывайтесь, товарищи. Не стесняйтесь! – подбадривал нас председательствующий.

С ближней скамейки тяжело поднялся ампутант без одной ноги.

– Знаем мы этих святош! – прохрипел он. – Когда мы уходили из Прибалтики, они нам в спины стреляли!

– Так то ж воны, – возразил обвиняемый. – А нам вера не дозволяе.

Тройка посовещалась, и очкарик объявил:

– За отказ взять оружие трибунал постановил присудить обоих к высшей мере наказания.

– Правильно! – прохрипел ампутант. Остальные молчали.

Председатель спросил осужденных о их последнем желании. Старший попросил перед смертью борщика. Младший долго молчал, потом упал на колени и стал просить, чтобы его пощадили. Он готов взять оружие, он будет воевать.

– Поздно, – сказал председатель. – Решение окончательное и пересмотру не подлежит.

Затем все – и осужденные, и часовые, и заседатели – залезли под тент полуторки. Председатель сел в кабину рядом с водителем. Машина, дав задний ход, развернулась и укатила.

– Их и правда расстреляют? – спросил я своего соседа старшину.

– А ты как думал! – сказал он, почему-то зло.

Я понимал: надо защищать родину. Но в душе оставалось чувство непонятной тоски.

Иногда легко раненых отпускали в городской отпуск. Я тоже просил врачей отпустить меня. Но пока у меня были головокружения, мне в отпуске отказывали. Когда же я почувствовал себя лучше, меня с моим однопалатником Митей Кривцовым, наконец, отпустили, поручив Мите опекать меня. Это было напрасно, я мог бы обойтись и без его опеки. Тем не менее в город мы вышли вместе. Митя был мой ровесник. Он легко сходился с людьми. Говорил с легким белорусским акцентом – родом он был из Витебска.

Итак, мы получили отпуск и после наставления старшины из батальона выздоравливающих вышли в город. Ворот у госпиталя не было. Вместо них госпитальный двор от улицы отделяла арка. У арки стоял часовой из старослужащих. Он надел очки, внимательно ознакомился с нашими увольнительными и сказал: «Валяйте!» Мы вышли на улицу. Спросили у проходящего старика, как пройти к центру. Тот долго смотрел на нас, что-то соображая, потом рукой указал направление.