Виктор Кротов - Записки молодого человека

Умственным бездельем тоже можно наслаждаться. Мчаться по ухабистым сельским дорогам, стоя у кабины грузовика, завернувшись с весёлой девчонкой в одну плащ-палатку, которую изо всех сил треплет и хочет унести хмельной ветер… Лежать на только что нарубленном тобой и приятелями дёрне, которым доверху набита машина, ощущать чью-то голову на своём плече и, бездумно улыбаясь, блаженно и невпопад отвечать на бездумно заданные вопросы… А вокруг – Россия с её необъятной чудесной обыденностью. И сам ты – истрёпанный, грязный, усталый, молодой и свободный – тоже Россия. Щедро пролетая мимо, всё-таки остаются рядом деревни, леса и луга, а на них мириады травинок, каждая из которых – росток красоты. И пьяный воздух после дождя. Свет и воздух.

Из «Фонарных ассоциаций»:

– Фонари готовы капнуть огненными каплями.

– На Садовом Кольце они грациозно изгибаются перед проезжающими машинами.

– Светлые сладкие ягоды.

– На Погодинке – как шляпы в гардеробе.

Бесконечный тёмно-красный цвет. Но вот где-то в глубине начинает мерцать крошечная звёздочка. Фон сгущается, переходит в тёмную коричневую краску, а свет тем временем вспыхивает всё ярче. Это уже ослепительная звезда то в одну, то в другую сторону выбрасывает чётко очерченные узкие лучи. Постепенно от неё волнами расходится розовое сияние, оттесняя коричневую темень. Вдруг всё смешивается, звезда, дробится, блеск её осколков смягчается, расходится по всему пространству, порождая лёгкие, воздушные, медленно сливающиеся друг с другом краски. И уже лишь едва уловимый голубой свет заполняет всё кругом, а в нём, там, где раньше сияла звезда, смутно виднеется прекрасное женское лицо. Оно становится всё яснее и ближе, уже видны только глаза – огромные серые глаза. И ты поглощён этими глазами, исчезаешь в них, таешь, растворяешься…

Из окон МГУ – то ли видище, то ли видик. Видище – потому что, если нет тумана, видно огромное пространство, чуть ли не вся Москва. Видик – потому что всё уж такое крохотное, такое миниатюрное…

Тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке. Откроешь – день. Закроешь – ночь.

Погода дождливая, но ливня нет – так, моросиночки. Всё моё внимание привлекает к себе сорокаэтажное здание МГУ, чуть померкшее от дождя, но ставшее от этого лишь более солидным и достойным. Его шпиль воткнулся в облака, и мимо башенок медленно проскальзывают их белые клочья.

Я вхожу, поднимаюсь наверх, останавливаюсь у окна. Небо спустилось так близко, что его можно потрогать руками. Я трогаю. Оно воздушное и влажное.

Даже в троллейбусе нельзя сидеть, сонно уставившись в никуда. Надо видеть людей, наблюдать, запоминать – так, чтобы потом можно было написать роман «В троллейбусе».

Небо проглотило самолёт, поморщилось и выплюнуло парашютиста.

Солидные очки, определённые черты лица. Глаза у него всегда в одном из четырёх дискретных состояний: удивлённо-озорном, нейтральном, фанатически сосредоточенном или взвешенном. В нём сильно развита хозяйственность, немного переходящая в собственничество, но это извиняется его трудолюбием, физическим и умственным.

Маргарита Фёдорова играет Скрябина». Сатаническая поэма», «Поэма пламени»… Музыка нервная, звуки оборваны на половине, смяты, всё время что-то не договаривается. И вдруг рушится даже та неясная мелодия, что была, распахиваются окна, и врывается чёрный вихрь, расплёскивая из невидимых бокалов огненное вино. Руки пианистки, как когти, вонзаются в оскаленные клавиши и рвут из них звуки, пронизанные тревогой и гордостью.

Мама. Плохо, если не можешь услышать за этим словом, придуманным детьми, всех прекрасных слов, придуманных уже выросшими детьми – взрослыми.

Передо мной большой полукруглый лесной склон. Фантастическое разнообразие цветов: тёмно-зелёные ели, резкие чёрные грозди рябины, чёткие белые полосочки берёзовых стволов, светло-зелёный, серо-зелёный, бледно-зелёный, салатовый, коричневый, оранжевый, золотой, нежно-жёлтый, бронзовый, малахитовый, небесно-синий, голубой, слабо-лиловый, пепельный… Все цвета чистые, настоящие!..

Работая на свежем воздухе, поглощённый делами рук, придаю всё меньше значения делами головы и предпочитаю наслаждение природой удовольствию писать об этом наслаждении.

Хочется, чтобы не похлёбка житейских мелочей булькала на огне юности – хочется плавить на нём драгоценные металлы идей, сомнений, фантазий, известных всем, сливая их в волшебный сплав, неизвестный ещё никому.

Деревья – обглоданные рыбины, чешуя которых разбросана вокруг по земле.

Меня пригласили давать уроки сыну одного дипломата. К несчастью, мать этого ребёнка оказалась методистом. Первый урок давала мне она. Я сидел в их гостиной, погружённый в мягкое кресло с белым чехлом, и с ужасом слушал её гладкие увесистые фразы. «Я – дидакт, – говорила она, – но я не знаю самого предмета математики. Вы будете не репетитором, а организатором мЫшления Гены…»

На сборнике Северянина стоит предостерегающее «эгофутуризм» – как «во дворе злая собака».

Стоят у доски студент и профессор, спорят мои приятели, знакомый рассказывает мне интересный случай… Всё это происходит рядом со мной, я – участник. И вдруг иногда появляется чудесное чувство: всё окружающее расплывается, становится незначительным, исчезает, и сам я отхожу куда-то в сторону. Чётко, как в увеличительное стекло, я вижу только лица, глаза, жесты – чуть ли не мысли! Вглядываюсь, сравниваю, пропитываюсь происходящим, отвлекаясь от его конкретности, стараюсь понять человеческую суть по внешним её проявлениям. Но… Профессор спрашивает, понял ли я объяснение теоремы, приятели – на чьей я стороне, собеседник – что я по этому поводу думаю. Как же, куда мне до такой суеты – следя за человеком, я забыл про людей, про свою роль среди них.

Стол поэта. Гипсовый муляж души и сердце из папье-маше, раскрашенное красной масляной краской.

Свистящий ветер огромной и холодной стальной иглой протыкает маленького человечка, потерявшегося в ночи.

Что-то, рождённое в моей душе, стремится наружу и не может найти выхода, словно я могу что-то сказать, но ещё не умею . И мучительно хочется уметь .

Новодевичий монастырь. Старинные стены, купола, башни… И каким-то чудом вписывается в их ансамбль далёкий бледный силуэт МГУ. Тоже ведь храм…