Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам

« … трудно было ждать от Маяковского деликатности, академического политеса – не тот темперамент!

Когда Маяковский был в ударе, он спорил, как фехтовал, с лёгкостью чемпиона, сказал о нём кто-то из современников. Но бывали случаи, когда нападки на вечерах, открытая, наглая ложь выводили его из равновесия. Был даже случай, когда он в знак протеста ушёл с эстрады, но, поостыв, вернулся и продолжил выступление до последней точки ».

В главке « 1926-й ГОД » автобиографических заметок «Я сам» сказано:

« В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон, лозунг. Поэты улюлюкают – однако сами газетничать не могут, а больше печатаются в безответственных приложениях. А мне на их лирический вздор смешно смотреть, настолько этим заниматься легко и никому кроме супруги не интересно.

Пишу в "Известиях", "Труде", "Рабочей Москве", "Заре Востока", "Бакинском рабочем" и других ».

О чём же в тот момент писал Маяковский, к чему призывал со страниц этих газет?

Сочинив стихотворение «Марксизм – оружие, огнестрельный метод, применяй умеючи метод этот», он поставил под ним дату создания – « 19/IV.1926. ». В этом произведении вновь упоминался « штык » – тот самый, к которому поэт приравнивал своё перо. Но на этот раз говорилось о том, что некоторые находили этому острейшему оружию совсем другое применение:

« Штыками / двух столетий стык

закрепляет рабочая рать.

А некоторые / употребляют штык,

чтоб им / в зубах ковырять ».

А между тем, напоминал Маяковский, штык существует для того, чтобы им убивать врагов. И начинал колко критиковать поэтов, называвших себя « пролетарскими », и уже за это воспевавшихся критиками, которые громили лефовцев. За что? – удивлялся Маяковский. И тут же отвечал, представляя творения некоего пролетарского поэта Стёпы:

« То ли дело / наш Стёпа —

забыл, / к сожалению, / фамилию и отчество, —

у него в стихах / Коминтерна топот…

Вот это — / настоящее творчество!..

У Стёпы / незнанье / точек и запятых

заменяют / инстинктивный / массовый разум,

потому что / батрачка — / мамаша их,

а папаша — / рабочий и крестьянин сразу.

В результате / вещь / ясней помидора

обвалакивается / туманом сизым,

и эти / горы / нехитрого вздора

некоторые называют марксизмом ».

Критикуя поэта Стёпу за « незнанье точек и запятых », которые и сам Маяковский не научился расставлять правильно, поэт-лефовец провозглашал себя и своих соратников носителями « инстинктивного массового разума ». Это « марксистское » стихотворение было напечатано в майском номере журнала «Журналист».

Корней Чуковский записал в дневнике о посещении поэта-футуриста Бенедикта Лившица:

« 24 апреля 1926 года… Был я у Бена Лившица… О поэзии может говорить по 10 часов подряд… Между прочим, мы вспомнили с ним войну. Он сказал:

– В сущности, только мы двое честно отнеслись к войне: я и Гумилёв. Мы пошли в армию – и сражались. Остальные поступили, как мошенники. Даже Блок записался куда-то табельщиком. Маяковский… но, впрочем…

– Маяковский никого не звал в бой…

– Звал, звал. Он не сразу стал пацифистом. До того, как написать “Войну и Мир”, он пел очень воинственные песни:

У союзников французов

битых немцев целый кузов.

А у братьев англичан

битых немцев целый чан ».

А Маяковский о войнах, которые шли когда-то, уже не вспоминал. В конце апреля того же 1926 года он завёл разговор о поэтическом творчестве с финансистами, которые, как ему казалось, облагали поэта слишком большим подоходным налогом. Стихотворение так и было названо – «Разговор с фининспектором о поэзии». В нём были строки, ставшие вскоре крылатыми:

« Поэзия — / та же добыча радия.

В грамм добыча, / в год труды.

Изводишь / единого слова ради

тысячи тонн / словесной руды ».

Обращаясь к фининспектору, поэт выделял свою профессию из числа других:

« У вас — / в моё положенье войдите —

про слуг / и имущество / с этого угла.

А что, / если я / народа водитель

и одновременно — / народный слуга ?»

Но при этом Маяковский откровенно признавался в том, как это трудно – быть поэтом в революционную эпоху:

« Всё меньше любится, / всё меньше дерзается,

и лоб мой / время / с разбега крушит.

Приходит / страшнейшая амортизация —

амортизация / сердца и души ».

Но поэт не сдавался и поэтический « штык » из рук не выпускал:

« Нет! / И сегодня / рифма поэта —

ласка, / и лозунг, / и штык, / и кнут ».

А в далёком от Москвы городе Урумчи Западного Китая, куда добралась экспедиция Николая Рериха, в начале мая отмечали пролетарский день весны. Собирались открыть памятник Ленину, но местные власти наложили на это запрет. Рерих записал в путевом дневнике:

« 1 Мая. Первомайский праздник. <���…> Перед юртами сиротливо стоит усечённая пирамида – подножие запрещённого памятника. Невозможно понять, почему все <���…> плакаты допустимы, почему китайские власти пьют за процветание <���…>, но бюст Ленина не может стоять на готовом уже подножии. <���…> Так обидно, что “Ленин” не успели написать на подножии “запрещённого” памятника. Ведь к этому имени тянется весь мыслящий Восток, и самые различные люди встречаются на этом имени ».

А в Москве 1 мая газета «Известия ЦИК» поместила «Первомайское поздравление», которое Владимир Владимирович на экземпляре, отданном в редакцию, сопроводил фразой:

« В целях эстетики и экономии бумаги пробую стихи печатать без разбивки на строчки ».

И стихотворение было напечатано как обычная прозаическая статья. В ней поэт вновь обращался к солнцу:

« Товарищ солнце, скажем просто: дыр и прорех у нас до чёрта. Рядом с делами огромного роста – целая коллекция прорв и недочётов.

Солнце, и в будни лезь из-за леса, – жги и не пяться на попятный! Выжжем, выжжем калёным железом – эти язвы и грязные пятна !»

10 мая 1926 года в путевом дневнике Николая Рериха появилась новая запись про Якова Блюмкина (« монгольского ламу »):

« Лама провозглашает: “Да будет жизнь тверда, как адамант; победоносна, как знамя учителя; сильна, как орёл, и да длится вечно!” »

Запись 13 мая:

« Утром приходит монгольский лама. Вот радость! То, что мы знали с юга, то самое он знает с севера. Рассказывает, что именно наполняет сознание народов, что они ждут. И при рассказе его глаза заполняются неподдельными слезами… “Знали мы давно, – говорит лама, – но не знали, как оно будет, и вот время пришло. Но не каждому монголу и калмыку можем сказать мы, а только тем, кто может понять и действовать”. И говорит лама о разных “признаках”, и никто не заподозрит таких знаний в этом скромном человеке. Говорит о значении Алтая ».