Валентин Богданов - Слёзы войны

Вот здесь, посреди белоствольных берёзовых колков и многочисленных небольших кругляшей озерков, сверкающих в погожие дни пронзительной водной синевой, и промелькнуло моё короткое безотрадное детство, жестоко оборванное войной. Однако должен оговориться, что родился я в большом селе Обутки, что в восемнадцати километрах от райцентра Макушино и тоже возле Сибирского тракта. Случилось это неприметное на земле событие 25 октября 1935 года, и, видимо, в суматохе неожиданного появления на белый свет двойни день рождения наши родители записали нам в свидетельстве о рождении с ошибкой – 1 ноября, а когда спохватились, исправлять почему-то не стали. Так с двойным днём рождения мы с Риммой всю отведённую нам судьбою жизнь и промаялись на белом свете.

Своим местом рождения в селе Обутки я в детстве тяготился из-за его, как тогда мне казалось, слишком обидного нищенского названия, о чём как-то и высказал маме. Она мне и рассказала: село было названо так потому, что через эту захолустную в старые времена деревушку этапами гнали со станции Макушино каторжан, и здесь их заковывали в кандалы – «обувку» меняли. Ну а дальше гнали через деревушку Волна. Ещё дальше находилось большое село Маршиха, названное так за проходившие здесь один за другим марши каторжан. Потом они растворялись по необъятным сибирским просторам и, таким образом, оказывали влияние на названия других поселений, встречавшихся на их скорбном пути. А нынешняя станция Макушино в те стародавние времена называлась Макушкой, потому что здесь тогда временно кончалась строящаяся железная дорога, и весь арестантский люд пешим путём следовал к месту отбытия наказания, закованный в кандалы. Вполне возможно, что всё мной здесь рассказанное на самом деле выглядит несколько иначе, но так я слышал в детстве от мамы и сам ничего не выдумал.

Отец мой, Богданов Николай Петрович, 1913 года рождения, уроженец тех мест. Родился он в большом селе Хохлы рядом с селом Обутки. Его отец, Богданов Пётр Степанович, – инвалид той германской, вернулся с войны без ноги, работал в колхозе конюхом. Мать – Богданова Анна Петровна, простая колхозница, мать семерых детей. Жили они в ту пору по этой причине бедно, да в колхозной жизни по-иному и нельзя было тогда жить, как и сейчас. Старшую дочь Фёклу (от первого мужа бабушки Анны) все близкие звали добрым и ласковым именем Куша. По отзывам родственников, была она человеком удивительной доброты и отзывчивости, необычайно трудолюбивой и сохранила всё это до конца своих дней. И за эти прекрасные человеческие качества все её искренне любили, уважали и поминают только добрыми словами. Далее шёл мой отец Николай, потом Гриша, тоже участник войны, затем сестра Нина, и дальше следуют рядком, как лесные боровички, три младших сына: Андрей, Володя и Шура. Все они обзавелись детьми и жили в Кургане, но никого из них я хорошо не знал, поскольку мы никогда тесно не общались. Так уж вышло. Сейчас в живых остался только дядя Володя, младше меня года на два.

Сколько ни пытался я вглядываться в родословную, но вызнать более ранних предков отца так и не смог. Но сдаётся мне, что они верноподданно служили державной власти, поскольку в дальнейшей родословной водились тогда, да и сейчас водятся, служивые люди, разного полицейско-милицейского звания и величания, о которых приходилось слышать мельком от более близких мне родственников. И выходит, что марши каторжан под кандальный звон по угрюмому Сибирскому тракту, видимо, кто-то сопровождал тогда под ружьём из моих дальних-предальних родичей. И это чиновное служение власти приметным вкраплением передавалось по наследству из рода в род и даже дошло до наших дней, хотя по большей части все они из крестьянского роду-племени, упорные и трудолюбивые в жизни, жившие только своим трудом, но богатства этим у нас никто никогда не наживал. Такая вот извилина проглядывается в моей родословной по отцовской линии.

По материнской линии все родичи были земледельцами из Смоленской губернии, переселившимися на вольные сибирские просторы в поисках лучшей доли в конце XIX века. У всех были тогда большие семьи, а иначе в крестьянской жизни той поры и быть не могло. Мамин отец, Фёдоров Тимофей Михайлович, из большого села Среднее Головное, как ушёл на германскую войну, так и воевал до конца в каком-то младшем командирском звании. А в гражданскую кровавую заваруху воевал он в армии Колчака и при отступлении заболел тифом и умер в Новониколаевске, ныне Новосибирск. Вот такие мои скромные познания дальних и близких родственников во всю возможную ширь и глубь.

Та победная весна в наших сибирских краях, помнится, выдалась затяжной и холодной. Томительно долго держались крепкие морозы, постоянно вьюжило, и снегу все прибавлялось и прибавлялось, и казалось, затянувшейся холодной и голодной зиме не будет конца – так она надоела. И в марте, и начале апреля зима никак не сдавалась. И лишь во второй половине апреля холода схлынули, подули тёплые ветры, и, радуя истомившуюся по теплу душу, с чистого синего неба всевластно заиграло тёплое весеннее солнце, а воздух от птичьего разноголосья несмолкаемо зазвенел и запел на все голоса, пьянил и завораживал душу неподражаемой природной красотой жизни.

Весна-то пришла, а война всё продолжалась, хотя её победное завершение уже было делом нескольких дней, и взрослые только и гадали, когда возьмут Берлин и поймают ли Гитлера. И мы, деревенская ребятня, в основном безотцовщина, слушая взрослых, тоже вели об этом свои ребячьи разговоры, и наша неудержимая фантазия явно зашкаливала в своих предположениях, что наши сделают с Гитлером, если поймают его живым.

Такой вот привалила к нам долгожданная победная весна со всеми её обычными заботами и тревогами для деревенского человека, немыслимо как пережившего всю войну в нечеловеческом напряжении духовных и физических сил. И мы, дети войны, были её самыми правдивыми свидетелями и невольными участниками той жизни наравне со взрослыми. А война продолжалась, ни на миг не останавливаясь, вопреки наступившей весенней радости, и беспощадно стреляла и стреляла похоронками по тылу необъятной страны, всё сиротила и сиротила задавленные нуждой семьи. И воем выли бабы, в испуге голосила малышня, ещё не понимая своим умишком, какая непоправимая беда на них свалилась.

В нашей деревне к концу войны осталось в живых только двое семейных мужиков, взятых на войну в сорок первом, – это мой отец и отец Игнашки Молокова, моего закадычного дружка. У других ребят отцы уже сгинули на войне или пропали без вести, и мы свою затаённую радость не выказывали перед ними, хранили её про себя, радовались сдержанно, видимо, что-то уже соображали тогда о неуместности ликования в их присутствии.