Мария Кротова - Бавыкинский дневник. Воспоминания двадцатого века

Вообще, вспоминая прошлое, я вижу, что училась всю жизнь. Училась жить, да так и не научилась.

Ответила Анюте. Хотела поехать в город, но Ганя сказал, что моросит, и я передумала. Письмо отдала Кате Самошиной. А зря. Погода была хорошая.

Поеду завтра. А сегодня устроила стирку с кипячением. Постирала коврик с кресла, хотя всё равно Бим, Ганя и кошки на другой день вернут его в первобытное состояние.

Сегодня последний раз брала молоко. Теперь творог только из Москвы надо возить. Начала шить себе фартук из Витиной рубашки, но не успела закончить.

Ещё насчёт того, чему я училась всю жизнь и чему научилась. Главное: я научилась терпеть и прощать.

Работая в санатории, я слушала сводки с фронтов, читала газеты, но весь ужас происходящего до меня доходил плохо. Я как-то легкомысленно все воспринимала. Переживала гораздо больше из-за того, что на прогулке при -50 градусах отморозила себе нос, чем из-за того, что мой папа один в Москве. Я ещё не знала, что мама в эвакуации голодает и потеряла половину веса. Я как-то не осознавала масштабов войны и потерь.

В санатории у меня был роман с врачом, который стажировался по костному туберкулёзу. Он жил в Новосибирске, был женат, у него был шестилетний сын. Какое счастье, что мой папа вовремя прислал мне вызов в Москву (официальный документ из Минздрава). А то я могла сделать непростительную глупость – разбить семью, лишить ребёнка отца. Я уехала без сожаления. Любви-то не было – так, флирт от молодости. Встретилась с этим врачом через 13 лет. Он приезжал в Москву лечиться от ожирения, разыскал меня. Через три года снова приезжал в командировку, покупал вещички для внучки. Смешно.

Мой «авторитет любви» среди детей сослужил мне в Сибири плохую службу. Местные сибирские воспитатели ревновали ко мне детей, а завуч (старший педагог) Фаина (отчества и фамилии не помню) подложила мне свинью, считая, что дети не любят её из-за меня. Месть её была утончённой.

Дело было в том, что я жила в одном корпусе с детьми, в комнате, где жили медсестра и ещё одна молодая уборщица. Обычно я вставала рано, будила детей и делала с ними зарядку. Однажды летом после затянувшейся прогулки с В.В. я проспала, и Фаина не разрешила меня будить. Я опоздала на работу на целый час, а по закону тех военных лет за двадцатиминутное опоздание отдавали под суд. Фаина написала на меня докладную главврачу, обвиняя меня в сознательном прогуле.

Желая показать пример принципиальности и «подвинтить» дисциплину, главврач отдал меня под суд. Я пешком пошла в Новосибирск и нашла там суд. Молоденькая судья после краткого допроса велела мне выйти (вместо того, чтобы удалиться на совещание, – да и совещаться было не с кем), потом позвала обратно, встала и прочитала приговор, начинавшийся словами: «Именем Российской…»

Меня приговорили к трём месяцам принудительных работ по месту службы с вычетом 20% из зарплаты. Так как зарплату я всё равно отдавала в Фонд обороны (кроме платы за питание), то приговор я выслушала с лёгким сердцем и пошла домой (20 км +20 км в один день). Это была моя первая судимость, надеюсь, последняя, хотя есть пословица: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.

Очень трудно садиться писать, чтобы Ганя не заинтересовался, что я пишу и почему не ложусь спать. Даже если я позволю себе (очень редко) читать не за едой, а просто так, он насмешливо спрашивает, не детектив ли я читаю. Что делать? Я люблю и детективы, и фантастику, которой он не понимает и не любит.

Вчера ездила в Боровск, купила Биму рыбу мороженую, отправила Анюте бандероль с фартуком – заранее, вдруг потом погода будет плохая для поездки? И точно: сегодня подул сильный северный ветер, а прогноз на завтра: -14 градусов. Это уже зима. А снега нет. Как-то перенесут это тюльпаны, незабудки, нарциссы, колокольчики?

Сегодня погладила бельё и кое-что постирала, вымыла и т. д. Последний раз перед возобновлением «молочной реки» сделала творог. Одной заботой меньше.

У нас тикают и бьют часы с кукушкой, тикает будильник, тикают часы на кухне. День начинается с того, что я завожу все часы. Кончается день подтягиванием гирь на ходиках, а Ганя срывает листок календаря. Вчера я перевернула листы на двух ежемесячных табель-календарях (новый месяц).

Часы бегают, дни мелькают… Зачем я тороплю их? Хочется поскорее приезда детей, внуков, хочется Нового года, потом жду каникул… А когда остановлюсь на минуту, повторяю вслед за Ганей: ещё на день ближе к смерти. А вот привычка за всю жизнь – следить за временем и зря его не тратить.

Возвращение в Москву в 1943 г. – февраль. Ехала больше недели. Приехала вечером. Ехала через всю Москву на трамвае. Казалось, что очень жарко (уезжала из Новосибирска – было минус 40 градусов с лишним, а в Москве только минус 12). Звоню в нашу коммунальную квартиру на Клинической. Соседка, Вера Ивановна, спрашивает: «Кто там?». Говорю: «Муся». – «Какая? У нас таких нет!» (Это она пошутила.) Прихожу в комнату – мама, папа, Дея и Борис: вся семья в сборе. Борис стал взрослый, говорит басом – ужасно было смешно. Какое было счастье – вернуться домой!

Через несколько дней я уже работала старшей пионервожатой в школе номер 40. Там учились одни девочки. Это было скучновато и неинтересно – без мальчишек, а поэтому трудно. Например, ставили мы спектакль «Капитан Петухов», и роль героя-капитана играла Лена Горохова, пятиклассница. Конечно, убожество. Еще почище было: в восьмом классе я устроила пушкинский вечер. Сцена у фонтана. Самозванец – девочка. Сцена в келье. Пимен – девочка.

Была война. Многие уже потеряли отцов на фронте. Многие жили впроголодь. По карточкам давали мало.

Несмотря на то, что мы получали много продуктов по «аттестату» отца (он был начальником госпиталя в Тамбове), есть мне хотелось всегда. Особенно я мучилась в школе, когда раздавала на завтрак ученицам большие тёплые бублики с маком. Они строго учитывались. Если ученица болела, бублик ей относили домой. Учителям бублик не полагался. До сих пор чувствую запах бубликов. Дети не догадывались, что нам, учителям, тоже хочется есть. Может быть, не всем, но мне хотелось. И до сих пор я обожаю такие бублики, вспоминая те, военного времени.

Учителям давали карточку с талонами. Карточка называлась УДП (Усиленное Дополнительное Питание). Полагалась одна карточка на трёх-четырех человек, и мы ходили в столовую по очереди. Там давали на первое – щи или постный суп с картошкой, на второе – пюре, иногда кусочек рыбы или даже котлету. Порции были маленькие, и мы расшифровывали УДП так: Умрешь Днём Позже. Иногда эти обеды я брала в судочках домой, где тоже были едоки. За хлебом в булочных стояли в очередях. Карточки отменили в 1947 году, но хлеб ещё «давали» по норме.