Барон фон Хармель - В Москве у Харитонья

Это было в Иерусалиме, в две тысячи каком-то году. Я уже не жил постоянно в Израиле, а было время, когда я там прожил восемь долгих лет. И чувства, которые связывают меня с этой страной, вероятно, можно сравнить только с глубоко родственными чувствами, с чувствами кровного, поколенями выношенного родства, когда никому во всем свете ты никогда не позволишь плохо говорить о своей матери или своем отце. И сколько бы тысяч раз ни был человек объективен и прав, ты, как разъяренный зверь, бросишься защищать своё от врага, даже если и враг-то по большому счету никакой не враг, а, например, галутский еврей, который позволит себе даже не оскорбительное, а просто критическое замечание в адрес Израиля. А вот нельзя, и всё, нельзя ругать и хаять. Только с израильтянами или людьми, которые, как и я, приехали в Израиль больше двадцати лет назад, я могу позволить себе критически говорить о стране, которая стала для меня второй Родиной, приняла меня, как мать принимает своего сына, даже если он пришел из тюрьмы, даже если сын этот заблудшая овца, Иван, не помнящий родства.

Были ли у меня в Израиле проблемы? Да сколько угодно! Говорили мне в голос: ты русский, уезжай в свою Россию? Неоднократно. Было ли горько и обидно? Не раз и не два и до слёз, а то и до кулаков, которые были сжаты до боли и ещё полсекунды, и они пошли бы в ход. И ходили, не стану врать. Что же тогда? А это нельзя ни объяснить словами, ни показать. Это голос крови, и голос души, и бой сердца, когда ты первый раз подлетаешь к берегу Средиземного моря и видишь Эрец Исраэль, когда ты вдруг понимаешь, что когда-то, вероятно, много сотен, а вероятнее даже тысяч лет назад кто-то из твоих далёких предков со своей семьёй и жалким скарбом был изгнан отсюда и на утлом судне уплывал в неизвестность, в Европу или Азию, или потом на перекладных в Америку или Африку или даже Австралию. В общем, этого словами не передать.

Я никогда не забуду, как первый раз подлетал к Тель-Авиву и как перехватило дыхание, и как я услышал в самолете всхлипывания и голоса: «Мама не дожила, как она была бы счастлива!» Это не для слабых нервов, доложу я вам. Но это никогда не пройдёт и никогда не забудется. Это как полёт в космос Гагарина, как Фидель Кастро, молодой, бородатый красавец в открытой машине, а мы с отцом едем на нашей «Победе», и вдруг отец тормозит и останавливается у тротуара, мы выходим из машины, стоит чёрный окрытый «ЗиС», а в нём в полный рост Фидель, и он кричит: «Вива КУБА! Вива команданте Че Гевара. Это как чемпионат мира по футболу в 66-м году, если бы Беккенбауэр с Овератом не били Игоря Численко по ногам и не довели его до откровенной грубости, за которую он был немедленно удалён с поля, еще не известно, кто бы выиграл в финале. Попотели бы англичане с той советской сборной, где в воротах стоял Лев Яшин, в защите играл Альберт Шестернёв, а в полузащите блистал Валерий Воронин, который переигрывал всех.

Яркое воспоминание о школьных годах, оттепель кончилась, Хрущева сняли, и началось совсем другое время. Нам прислали новую классную, и она на первом занятии по истории нам заявила, что при поступлении на истфак МГУ она в сочинении в общей сложности на четыре страницы процитировала товарища Сталина. Класс сидел, не проронив ни полслова. Всем стало ясно, больше политические анекдоты в школе рассказывать нельзя. А потом эпоха Солженицына и Сахарова. А потом Солженицын был выслан из страны, а Сахаров сослан в Горький. Потом война в Афганистане, потом Олимпиада. И вечный вопрос о триединстве существования в СССР: говоришь одно, делаешь второе, а думаешь третье. А может, тут ни при чем СССР, если внимательно перечитать «Философические письма» Чаадаева, то так было и при государях императорах. Интересно, зачем русским правителям нужно, чтобы вокруг них все делали вид, что довольны жизнью. Впрочем, это к слову, к тому, что ругать Родину можно позволять только тем, кто в ней живёт и видит её каждый день изнутри. Никогда за всю свою жизнь, находясь вне России, я не проронил ни одного недоброго слова о стране, где родился и вырос и которую любил и люблю всем сердцем, всей душой. Не важно, где ты живёшь, важно, с каким сердцем, с какой душой ты живёшь, и критика твоя должна быть критикой боли, а не злорадства и злопыхательства. Как можно не любить город, в котором ты вырос, людей, которые окружали тебя и как могли заботились о тебе, как можно не любить свою школу, класс, в котором ты учился, дом в котором родился и вырос. Не понимаю и никогда не пойму.

Но вернёмся в Ерушалаим начала XXI века, когда в результате моей деятельности на благо израильского общественного транспорта я был приглашён на подкомиссию Кнессета по проблемам транспортного обслуживания. Израиль страна жаркая, восточная и демократичная. Все и всюду одеваются как попало, но даже и там есть места, где принято соблюдать правила игры по международному стандарту. Я нагладился, начистился, надел костюм и галстук и, как обычно это со мной бывает, приехал на час с лишним раньше положеного. Поставив машину на стоянку возле входа в Кнессет, я бодрым шагом направился в проходную. Не тут-то было. Офицер безопасности мне объяснил, что пропуск мне заказан, но войти я смогу строго в соответствии с указанным в нём временем. Тут следует заметить, что весь израильский бардак и разгильдяйство, о котором слагаются легенды и который ясен, как только выезжаешь на автомобильную дорогу Тель-Авив – Иерусалим, заканчивается там, где службу несут израильские пограничники, мишмерет гвуль. Спорить с этими головорезами всё равно, что спорить с женщиной, даже если ты стопроцентно прав, никогда ничего не докажешь и будет всё равно так, как решила противоположная сторона. В общем, я понял, что час мне гулять где хочу и, усевшись в свой уникальный по тем временам для Израиля спортивный «Сааб», я отбыл на территорию Иерусалимского музея, благо это рядом с Кнессетом. И там пошёл в кафе.

Был конец осени, жара спала, и можно было пить горячий арабский крепкий кофе, запивая его холодной водой и приятно затягиваясь любимым «Данхиллом». Рай! И вдруг меня охватило удивительное, кружащее голову и дурманящее ощущение. Мимо меня прошла молодая женщина, девушка, которая пахла цветами. Нет, не духами с цветочным ароматом, не туалетной водой и не душистым туалетным мылом или спреем, а именно цветами, причём не одним каким-то ароматом, не одним оттенком запаха, а целой гаммой цветочных ароматов. Я, конечно, не дегустатор и не косметолог, и вообще я курю, у меня бывает забит нос, в винах я вообще ничего не смыслю, и я точно не гурман. Но тут нельзя было ошибиться. Девушка несла с собой аромат цветов.

Времени на обдумывание было катастрофически мало. Надо было быстро принимать решение, потому что в Кнессет опаздывать неудобно и невежливо. На моё счастье, за столик она села одна, и официант быстро принял заказ. Я достал из кармана визитку, написал на ней на иврите одно слово – пра-хим, что означает «цветы». Отдал визитку девочке, которая стояла при входе в кафе, и попросил передать её моей визави.