Александр Ольшанский - Все люди – братья?!

Слова матери показались мне величайшей несправедливостью. Старики уговаривали ее сварить мне яйцо, но она оставалась непреклонной.

Однако несправедливость не должна оставаться безнаказанной, и я пошел умирать. Если во сне не хочется есть, то можно ведь и не просыпаться. А такой способностью обладают лишь мертвые. Надо сказать, что после бомбежки я видел мертвую девочку – все вокруг кричали и плакали, а она лежала спокойная-преспокойная. И руки у нее были сложены на груди.

Вот и я, забравшись в кусты краснотала, лег, закрыл глаза и сложил руки на груди точь-в-точь, как у той девочки. Лежал я, лежал, но почему-то не умиралось. Пришлось придумать более действенный способ расставания с такой жизнью. Выбрался на дорогу и лег на теплый, пыльный песок в той же позиции. Машин не было. Если не надо, так они то и дело шастают, а когда надо – ни одной. Наконец послышалось гудение, а дальше, прошу великодушно прощения, цитирую по моему рассказу «В июне, посреди войны».

«Передний грузовик, обдав Саньку пылью и бензиновой гарью, останавливается. Слышны мужские голоса. Кто-то спрыгивает на землю, подходит к Саньке, трогает за лицо. Он вздрагивает и еще крепче сжимает веки.

– Он жив, товарищ майор, притворяется!

– Мальчик, открой глаза…

У Саньки нет уже терпения лежать с закрытыми глазами, он потихоньку приоткрывает веки. Вокруг стоят бойцы, командир склонился над ним и улыбается.

– Ты почему здесь лежишь? – спрашивает командир.

– Хочу умереть.

– Во сколопендра! Он хочет умереть! – смеется удивленно боец, который называл командира майором.

– Я хочу есть… – с обидой возражает ему Санька и больше ничего не может сказать.

…Мать стоит у печи, когда Санька с майором входят в хату.

– Мамаша, ваш мальчик?

– Мой.

Майор, не опуская Саньку на пол, садится на скамью у порога, снимает фуражку.

– Нехорошо получается, мамаша. Мальчик лежит на дороге, а вы за ним не смотрите. Хочу умереть, говорит.

– Он у нас выдумщик, – оправдывается и в то же время хвастается мать. – Ему что-нибудь выдумать – все равно, что с горы покатиться…

Майор остается на постое у дида Нестира…»

Так уж получилось, что журнал «Огонек» опубликовал рассказ в 1973 году на Пасху. В дореволюционной литературе существовал своеобразный жанр пасхального рассказа, в котором в обязательном порядке фигурировали пасхальные яйца.

Но я хотел лишь рассказать о небольшом эпизоде большой войны. Маленькое существо приходит к логичному и оттого еще более жуткому выводу: лучше быть мертвым, чем жить такой жизнью. А яйцо – символ жизни, в нечеловеческих условиях существования становится причиной желания смерти.

Писатель Владимир Мирнев, когда мы с ним возвращались из Дома литераторов, сказал: «Ты сам не представляешь, что написал!» Конечно, автор знает о своем произведении куда меньше, нежели читатели. И тут нет никакой иронии – содержание произведения накладывается на личный опыт читателя, рождаются ассоциации, обостряются чувства. Возникает момент сотворчества – главная цель всякого подлинного искусства. Очеловечивающего сотворчества, и это следует подчеркнуть особо, ибо нынешние «цивилизаторы» о нем не имеют никакого представления.

Наша публика (увы, мы публика, на народ явно не тянем) поглощает или бассейны соплей из бесконечных телесериалов, или соучаствует ежедневно в массовых убийствах, дает кулаком в морду, бьет скошенным ковбойским каблуком по подбородку, проливает моря «крови», пусть и голливудской. Создается впечатление, что мы родились для того, чтобы взять в руки пистолет. Словно за нами не стоят гиганты духа и интеллекта. К сожалению, мы удаляемся от наших вершин – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Платонова… – все дальше и дальше. И они кажутся уже меньше, чем на самом деле есть. Вернемся мы назад, или же нас уведут «цивилизаторы» в свой примитивный, индивидуалистически-животный мир, где любое действие вызывает не работу ума и сердца, а будит лишь приобретенный инстинкт спускового крючка?

Поэтому я и не вижу существенной разницы между фашистами, уничтожавших нас физически, и фабриками по расчеловечиванию якобы методами искусства. Еще неизвестно, что страшнее: просто убить человека или убить в человеке человека и натравить его не себе подобных. И пример тому – зомбирование ненавистью ко всему русскому и к России молодого поколения Украины, бандерофашистский переворот в Киеве и бесчеловечная и жесточайшая карательная операция против населения Донбасса, не пожелавшего жить под пятой киевской хунты.

Я ведь писал и печатал рассказ с затаенной надеждой – вдруг кто-то вспомнит такой эпизод под Изюмом! «Огонек» тогда выходил миллионными тиражами – и ни одного отклика. Значит, и майор, и его бойцы погибли, когда Хрущев и Тимошенко убедили Ставку нанести удар на Харьков. На передовую гнали и только что мобилизованных, не обмундированных, не обученных, безоружных – против танковых армий Клейста и Клюге. Сотни тысяч наших солдат будут перемолоты в окружении, а потом немцы, как на прогулке, поигрывая на губных гармошках, двинутся на Сталинград. Хрущева всякие льстецы будут величать организатором победы в Сталинградской битве, в действительности же он стал «организатором» этой битвы. Не будь ее, война наверняка закончилась хотя бы на год раньше.

Мне рассказывали, как Хрущев оказался в Сталинграде. Из окружения он якобы бежал на самолете из села Мечебилово – там широченная, ровная и длинная улица. На церковь посадил пулеметчиков, чтобы прикрывали взлет самолета.

Прилетает в Москву. Является к Сталину. Сидят члены политбюро. Сталин, посасывая трубку, ходит взад-вперед, не обращая внимания на стоящего Хрущева, а потом спрашивает:

– Кто ви такой?

– Я – Хрущев.

– Кто ви такой, я спрашиваю?

– Я – Хрущев Никита Сергеевич, первый секретарь ЦК Компартии Украины…

– Нэт Украины! Ви просрали Украину, – Сталин приближается и выбивает ему трубку на лысину, что должно означать посыпание головы пеплом позора. Лысина скворчит, но Хрущев не смеет и шевельнуться.

– Отправляйтесь на фронт и остановите немцев. Не остановите – расстреляем.

Вот так, или примерно так, и стал он, а не Жуков с Василевским, организатором сталинградской победы.

А я в сорок шестом с таким же путешественником, как и сам, отправился через луг и Донец на Кремянец. Его тогда еще не разминировали. Пошли дальше, за гору – там меня поразили кучи костей вдоль дороги. Сейчас я понимаю: когда весной пахали, то выворачивали плугом кости и сносили их к обочине дороги. Немецкие они или русские, неважно – все человеческие кости белые.

Домой мы явились поздно вечером. Мать в мыслях меня уже похоронила, но на радостях отлупила лозиной как Сидорову козу.