И.Д. - Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция

Я сидела как оглушенная, в первый раз за все это долгое время осознав, что я – осталась там, в том мире, который смело стихийное бедствие, а то, что теперь, – это робот под моим старым именем. Четыре месяца прошло как один пустой миг. Четыре месяца я жила без телевизора, без магнитофона, без книг, без друзей – и не заметила этого! Неужели я теперь такой и буду, как робот? Неужели жизнь навсегда покинула меня?

– Вот тебе и ра-а-а-з! – протянул дядя Стасик, вероятно, увидев мою реакцию. – Знал бы, не приносил бы! А, ну, так они же только приехали! – добавил он, обращаясь к жене.

– Не страдала я никогда и страдать не буду за этой поганой страной! – грозно заявила тетя Хиба, глаза ее злобно сверкнули. – Ты что? Ты любишь эту поганую страну??? – тетя Хиба с возмущением смотрела на меня, как если бы она только узнала, что я убила человека.

– Она привыкла к своему болоту, – дрожа голосом, выдающим сильное волнение сказал папа. – Рабы, Стас, не могут выдержать, когда с них снимают цепи! Ты знаешь, почему Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, когда освободил их из рабства? Он ждал, когда старое поколение сменится новым, чтобы в психологии новых поколений не осталось и духа рабства! Рабы уже никогда не смогут быть свободными людьми! Нужно ждать новых поколений! – на щеках папы выступил румянец, он готов был разразиться скандалом.

Мама, всеми силами старавшаяся не плакать, вероятно, была причиной его бешенства. Казалось, папа вот-вот был готов наброситься на нас с кулаками.

Дедушка принялся всех успокаивать.

– Ну, ну, будет вам, ведь Новый год, товарищи!

– Что-о?! Какие товарищи?! – перекривив рот, весело пробасил дядя Стас, – Новый год, господа! Вот как. А ну-ка, наливайте шампанское!

– В рабстве родился ребенок, – рассказывал папа, сидя за столом и развлекая гостей. – Как только он родился, его, как и его мать и отца и всех рабов вокруг, приковали тяжелыми цепями. С того момента, как он стал осознавать себя, помнил он на себе и тяжелые цепи: они казались ему неотъемлемой частью жизни. Когда же через сорок лет, его высвободили из рабства и сняли с него кандалы, с непривычки его тело показалось ему неестественным, вышедшим из нормы. Он стал корить освободителя, ругать его на чем свет стоит. «Не могу я жить без своих кандалов! Я требую вернуть мои кандалы!» Вот такая история.

Тетя Хиба и дядя Стасик понимающе улыбались.

– А ведь когда Данко вывел людей из рабства, – продолжал папа, – они стали возмущаться! Долгим им путь показался! А они бы сразу рая хотели. Вообще, Горький был мудрый человек. «Рожденный ползать – летать не может!» – продекламировал папа с особенным выражением. – Ты вдумайся, Стас, какая глубина, какой смысл в этих четырех словах!

В дверь постучались, кто мог к нам прийти? Оказалось, соседка с третьего этажа. Принесла нам целую корзину тарелок, вилок, стаканов и прочего кухонного барахла.

– В свое время и мне их подарили, – многозначительно заявила она. – И нечего стыдиться, все через это проходили.

– Стас, сынок, ты не знаешь, где бы здесь неподалеку винца достать? – спросил дедушка. – Я шампанское не пью, а хотелось бы выпить, Новый год все-таки.

– Я могу съездить, – любезно предложил дядя Стасик.

– Нет-нет! Если здесь рядом нет магазина, никуда ехать не нужно!

Это был первый Новый год в моей жизни, который проходил без тети Валиной семьи, без Маши и Илюши, без праздничного стола, без елки, без звона курантов по телевизору, даже без радио, без вина, без бокалов… только глаза напряженно следили за тикающими часами.

С болезненной зоркостью, которую он не умел скрыть, папа вглядывался в лица всех домашних. Он то вставал, то садился, и, я видела, сильно волновался.

«Отчего он так боится позволить нам лишнюю эмоцию? Ностальгия – это же так естественно!» – думала я, глядя на него.

Вот до Нового года осталось две минуты… наш первый Новый год в Америке!.. Торжественные минуты…

«Я мужественно перенесу все, ради блага сына», – словно говорило лицо дедушки.

«Ах, как мне грустно», – говорило мамино лицо.

«Где-то там теперь моя доченька, мои внуки и правнуки, сестры и братья?..», – говорило бабушкино лицо.

И как злой надзиратель, с красным лицом, чуя в воздухе тоску, стараясь казаться равнодушным, ходил взад и вперед по комнате папа, и лицо его говорило: «Вытащил лягушек из болота! Разве лягушку можно тянуть в просторное синее море?! Лягушке место в ее родном, зеленом, покрытом плесенью болоте!».

После Нового года жизнь пошла тем же чередом.

Снова я заморозилась.

Здесь, кстати, едят только замороженное – мясо, кур, рыбу. Достаешь из морозилки замороженную курицу, она, как бревно, ледяной пар с нее идет, ни вкуса, ни запаха. Смотришь, вспоминаешь, как дома все у нас было свежее, с рынка или из реки. Так и вся жизнь здесь – замороженная, окоченевшая, как бревно.

Второе подобное откровение произошло значительно позже, но после второго раза я лучше запомнила и осознала, что со мной что-то неестественное, ненормальное.

Случайно оказавшись возле зазвонившего телефона, я подняла трубку и вдруг!.. Горячий, далекий, родной голос, так близко, прямо в самое ухо… через расстояния, сквозь шум московских улиц, сквозь солнечную пыль…

– Маша! Ты?!! Машенька, родная моя, как ты? Как вы все? – закричала я в трубку и больше не могла сказать ничего, слова не выходили, а душили меня.

– У нас такие дожди ранние, это что-то невероятное… – говорила Маша. Голос ее звучал слегка отдаленно и вместе с тем очень ясно, казалось, я слышала вместе с ее голосом звуки улиц Москвы.

И вдруг, словно меня подключили к аппарату, оживляющему мертвых! Искрясь побежало из трубки тепло живой жизни. Мгновенно я ощутила, несмотря даже на расстояние, несмещенную с места, не тронутую болезнью эмиграции жизнь. Будничные заботы, разговоры о погоде, гудящие машины, гул улиц. Какое острое ощущение жизни исходило от одного Машиного голоса, от этих ее будничных жалоб!

Как много бы я теперь дала, чтобы оказаться на ее месте, вариться в этих буднях, уставать, ехать в давке метро в час пик, стоять в очередях… но жить, быть живой!

– Что у вас? – спросила она. – Чем ты занимаешься?

– Я?… – я решительно не могла припомнить, чем занимаюсь.

– Ну, какой он, Нью-Йорк? Красивый город? – даже в том, как она произносила эти слова, чувствовалось, как Маша поэтизирует этот город.

Опять я не могла ничего ответить. Так и не сумев связать двух слов, в спешке передала трубку маме, у которой тоже, впервые после Нового года, заискрились глаза. Все остальные были здесь же, с обалдевшими лицами, на которых боролись радость и горе.

Через десять минут нашумевшее чудо было окончено. Большего и желать было нельзя. Все отлично знали, что десять минут взволнованных, удивленных возгласов в трубке стоили бедной Машке половину ее месячной зарплаты. Маша, дочка тети Вали, моя двоюродная сестра, с которой мы выросли, уже несколько лет как вышла замуж за москвича и работала в Москве, в Институте красоты врачом-косметологом.