Варвара Малахиева-Мирович - Маятник жизни моей… 1930–1954

Целыми вечерами наяда Зина, превосходная пианистка, играла Шопена, Шумана, Шуберта, вкладывая в музыку всю жажду любви, всю неутоленность запросов счастья и тайную, ревнивую муку. Я потом узнала, что у нее было несестринское чувство к мужу своей сестры Ольги, что она ожидала признаний с его стороны, когда он признался ей в любви к Ольге. Все сестры были крепко дружны, и на отношениях их друг к другу не отразилась внутренняя драма Зины. Да, может быть, старшая сестра и не узнала о том, что мне случайно стало известно.

Это были девушки высокой духовной культуры и большого душевного изящества – Грэс и ее сестра из диккенсовской “Битвы жизни”.

Личная жизнь прекрасной Зины сложилась грустно и компромиссно. Был долгий роман с доктором П., красивым украинцем, с обаятельно музыкальным голосом. Он рано женился, у него уже было трое детей, когда, очарованный Зиной, он вовлек ее в закулисную связь. Вовлек так, что она серьезно и уже навеки полюбила его той любовью, которая ничего не требует и все прощает. Под каким-то предлогом она отделилась от сестер, устроила себе восхищавшую ее подруг белую квартирку. Все там было в разных оттенках белое – мебель, ковры, посуда, цветы. Вся в белом всегда была и хозяйка квартиры. И так белоснежна была ее репутация – с монастырским уклоном миросозерцания, – так, что ревнивая жена доктора П. одну только Зину из всех молодых пациенток мужа не ревновала к нему.

В японскую войну Зина уехала сестрой милосердия на Дальний Восток.

В это время в Киеве произошла моя третья и последняя встреча с человеком, которого она любила.

П. пришел взволнованный, горячо обрадованный – с теми же глазами, что и 14 лет тому назад. Мы стали видеться в семье общих друзей, где я остановилась. Ночные катания на лодке по Днепру в лунные ночи. Свидания в Лавре, на Дальних пещерах. Длинные беседы о чувствах. Брошены весла; так горестно, так безоглядно, так безнадежно страстно любимый некогда человек у ног моих – и музыка его голоса поет о долгой, о роковой любви, о моих “чарах”, о моей “огромной власти над мужскими сердцами”. Поет чуть-чуть искусственно. И оба мы оживлены, заинтересованы, но не в меру спокойны. И нет перед нами будущего. И нет даже завтрашнего дня. И жив, и цел передо мною образ человека, с которым в том году с раздражающей болью живой ткани сердца разорвалась жизненная связь.

В одну из встреч, когда начались вошедшие уже в обиход “клятвы, признанья” и даже “любви лобзанья” – кроткие, робкие, в обоих оставляющие неловкость и стыдливое недоумение, я спросила П. в упор:

– А как же Зина?

Он нахмурился, смутился:

– Я виноват перед этой женщиной. Больше ничего вам не могу сказать.

– И все уже кончено?

– Само собой разумеется.

И снова неловкие, ненужные ласки. А через день в одной из английских книг, которую он принес мне для упражнения (мы переписывались с ним по-английски), я нашла письмо Зины, письмо любящей и любимой жены, благоухающее печалью разлуки, надеждой на скорое счастье свидания, полное глубоко женственной, изящной, заботливой нежности.

Возвращая ему книгу, я без всяких комментариев сказала: “Здесь было письмо Зины. Я прочла его”. И без всяких комментариев он взял книгу и письмо. И не было больше английской переписки (I love you very, very much), ни лунных катаний, ни встреч на Дальних пещерах. Была осень уже, когда я уехала в Воронеж, попытка что-то объяснить, как-то по-иному наладить отношения: “…верьте, что я навсегда Ваш добрый друг, как бывает добрый конь, что и через 20 лет вы будете мне так же по-особенному интересны и дороги.”

Я разорвала письмо, написала, что мне не нужно доброго коня, что я пойду пешком и одиноко. Духовного сопутничества у нас нет, а никакого другого мне не нужно. Прощайте.

Но еще раз суждено было увидеться нам, когда Зина уже была в могиле, а все мы в пламени гражданской войны. В одну из 14-ти смен власти в Киеве Петровскому с сыном пришлось в спешном порядке бежать через Цепной мост в Бровары. Это было в 1919 году. По дороге он забежал в семью моих киевских друзей [285] 31 августа 1919 г. Киев был занят войсками Добровольческой армии Деникина. Киевские друзья – Балаховские, в доме которых тогда проживали семьи Льва Шестова, Татьяны Скрябиной, Тарасовых. , где я тогда нашла приют. (Прошло новых 14 лет!) Он был уже сед, лимонно-желт, но еще красив теплой бархатной темнотой глаз, и не огрубел его голос. И я была пятидесятилетняя толстая старуха. Я ощутила тревогу за него, но не больше, чем за всякого знакомого, кто в это время бежал. Он, кажется, не ощутил ничего.

Он был смертельно озабочен какими-то документами, о которых говорил с моей приятельницей, стоя в передней с сумкой через плечо. Когда я с ним поздоровалась, его глаза чуть скользнули по моему лицу, и ничего не отразилось в них, кроме: не мешай, не задерживай. Так мы расстались. И уже навеки. Через год он умер от сыпняка на хуторе, где, укрывшись от киевских бурь, нянчил годовалого внука.

Мир праху его! Пусть легкой будет ему земля, которую он любил несмелой, жадной любовью, детям которой он служил, как умел, и часто бескорыстно, и с хорошим человечным участием, которое так красило его говорящие, мерцающие почти физическим излучением, ласкающие глаза – в дни молодости.

Умерла Соня Голлидэй [286] Софья Евгеньевна Голлидэй – актриса и чтица, работавшая во Второй студии МХТ. Ее памяти посвящена “Повесть о Сонечке” Марины Цветаевой (1937). . Еще молодая – лет 36–37. Талантливая, умненькая и глубоко незадачливая в театральной и личной жизни. “Зеленое кольцо”, “Белые ночи”, в Художественном театре большой успех. Ушла оттуда в самом начале карьеры – отличалась непримиримой гордостью, неспособностью приспособляться. Пошли скитания по провинциальным сценам. Нужда. Временами почти голод. Немилый, но крепко с ней связанный (“тайна сия велика”) муж, маленький актер и алкоголик.

Как недавно и как хорошо прочла она (наизусть) страничку из Толстого о детском романе Наташи, где “поцелуйте куклу!”. Было это за столом у Аллы Тарасовой, экспромтом, по моей просьбе. Маленькая, темноволосая, темнобровая – такие изящные брови – темноглазая, Соня Голлидэй перевоплотилась на те мгновения в Наташу Ростову. Розовое платье все в оборках, полудетские, горящие “отчаянным оживлением” глаза при сдержанности мимики и тона, вдобавок прическа с висящими по-английски локонами дополняли иллюзию. Так ярко светило солнце на стол с виноградом, с яблоками. Мы начали строить планы, как “вывести Соню Голлидэй в свет”. Очень одушевилась Алла желанием помочь беспомощной и трагически неудачливой подруге (по школе Художественного театра). И я придумала познакомить ее с Крестовой, для иллюстрации (платной) лекций о классиках в разных учреждениях. И это как будто пошло на лад. С большим успехом она выступала несколько раз и еще где-то. Но все побаливала “печень”, а это уже был рак желудка, последняя его стадия.