Геннадий Смолин - Крестный путь Сергея Есенина

– Простите, пожалуйста, а почему усадьба не пострадала во время войны? Ведь здесь проходил фронт, и бои велись нешуточные.

– О-о, тут целая история, – проговорил хозяин, словно ожидал моего вопроса, и стал охотно рассказывать: – В период оккупации немцы заняли дом, кажется, под штаб, а может, под другую службу. Недалеко отсюда выжгли всю деревню при отступлении, а наш дом не тронули. Даже плетёные кресла не повредили и картины со стен не сняли. Невероятно, но факт.

– Да-да, – подтвердила супруга. – Даже картины оставили. Просто поразительно…

Трудно было понять, чего больше прозвучало в словах этой пары: восхищения перед обстоятельствами, в результате которых их дом не сгорел, или же радости собственника, которому вернули в целости и сохранности взятую напрокат вещь. Не знаю.

Но моё настроение резко изменилось. Мне неожиданно стало скучно и неинтересно.

Я попрощался с владельцами дома холодно-учтиво, уже без прежнего обострённого желания поговорить, пообщаться с наследниками исторических личностей, передавших им свои генетические программы, а значит, как я полагал, и отзвуки их великих мыслей, взглядов, поведения.

Макушка лета…

По-прежнему в Константинове причаливают белые пароходы, хотя и обмелела древняя река Ока. Приезжают теперь больше на автомобилях или в туристических автобусах с размашистыми надписями на боках: «Автолайн». Кто-то из есенинских паломников, ещё блуждая на поворотах дальней дороги, мечтает о завтрашнем свидании с Константиновом, образом великого русского поэта Есенина, думая, что задержится здесь на несколько дней, чтобы подумать о превратностях жизни, а другие, пользуясь случаем, степенно обойдут во время остановки комнаты и огород музея, купят яблок и вишен и поедут, как ни в чём не бывало, завершая оплаченное туристское удовольствие в дорогом автоэкспрессе, – счастливые, умиротворённые и философски рассудительные.

«В чём же тайна любви, печали или счастья? – размышлял я у самой воды, в дальних лугах, а то и у дома Есенина. – И кому она открывается? И отчего так внезапны и озарение радостью, и сокрушительный конец?»

Уставший и измождённый возвращался я в есенинское Константиново… Мне открылась пустая длинная невзрачная улица с колдобинами. Тут неофит удивился бы простоте и несхожести заповедного есенинского села с тем, что воображалось ему по печатному слову поэта. И спрашивал тогда он себя: «Неужели это и есть зашифрованная тайна поэта – сегодня он в черёмухе и яблоневых садах, а завтра в криках улетающих на время зимы птиц?»

А в доме, ступая по обыкновенным полам и принимая устроенный музейный уют за крестьянский, кто-то рассматривал на больших фотографиях и рисунках по-мальчишески юное, красивое лицо Есенина на фоне бережно запечатлённых дорожек и крутых берегов, деревьев и огородов. Кому-то суждено молитвенно постоять и сохранить свои чувства надолго, не имея смелости и проворства передать их белому листу бумаги. Другим не терпелось в музейной тетрадке зафиксировать впечатления от встречи с виртуальным Есениным.

Я шёл заливным лугом по наезженной машинами колее. Ближе к реке дул порывистый ветер, а здесь – райское затишье и небольшой солнцепёк. Эта часть поймы походила на дно огромной тарелки, один край которой откололи. С противоположной стороны вздыбился косогор по-над Окой. Там раскинулось Константиново есенинское. Отовсюду веяло покоем и отдохновением. Сено убрано, только слева от колеи лежали потрёпанные от времени валки на серо-жёлтых иголках стерни – целая полоска. У крайней из трех копёшек, вставших на моём пути, приметно двигались две фигурки занятых делом людей, а рядом с ними неброско темнело пятно на дороге – собака. Скоро я обнаружил почтенного возраста пару, убиравшую перележалую траву, – старика и старуху. Она орудовала граблями, сгребая сено в охапки, он перетягивал их верёвкой и носил к копёшкам.

Когда я поравнялся с ними, то старуха повернулась и, ткнув в меня пальцем, равнодушно приказала собаке:

– Куси его, Шапкин! Куси! – и засмеялась, показав три бело-коричневых зуба, нелепо торчавших из верхней десны.

Я остановился, проговорил досадливо:

– Эка, вы, бабушка! Точно ребенок малый. Ну а укусит? Тогда сорок уколов по вашей милости принимать.

– А ты, милый, не пужайся, – шамкая, сказала старуха. – Нарошно ведь я. Шапкин ни бельмеса не слышит, потому как глухой напрочь пёс.

Подошёл старик, работавший поблизости, свалил с плеч охапку сена, пожурил старуху:

– Нечего зазря науськивать. Человеку откуда ведомо, что за зверь Шапкин? – И, повернувшись ко мне, пояснил: – Тугая на ухо собачинка. Побили крепко. На манер контузии вышло со слухом-то, только глаза да нос остались.

– Почему назвали Шапкин? – поинтересовался я.

Старик охотно рассказал:

– Механизатор один привозил торф соседке, ну и пристал: дескать, продай пса на шапку, за червонец. Послал я его, конечно, куда подальше. С тех пор кобеля Шапкиным прозвали. Так-то псина ничего, смирная. Зато ночью в огород не лезь – штаны мигом спустит.

Старуха ушла сгребать сено. А мы со стариком разговорились. Ему восемьдесят один год, а жене его, Евдокии, семьдесят третий. Проживали они в небольшой пятистенной избе – отсюда не видно их «усадебку», схоронившуюся за другими избёнками.

Хозяйство стариков небольшое: коровёнка, пяток кур да петух. Дети, конечно, есть, «обойма целая», кто где сейчас. Меньшие в Рязани живут и прежде на машине приезжали.

– Помогают хоть? – поинтересовался я.

– Помогают, но изредка. Да и то ить: им хоть самим помогай – заняты по горло.

Оглядев запорошённую неубранным сеном полоску, я предложил:

– Давайте помогу.

– Коли не торопишься – давай, – охотно согласился старик.

Работа оказалась не такой лёгкой, как представлялось сначала. Поупражнявшись с граблями и вилами, потаскав охапки вяленого на солнце сена, я стал загнанно дышать, на ходу смахивая лившийся в глаза пот. Старик, как мне почудилось, нет-нет, а критически посматривал на то, как я усердствовал, отмечая, видно, по привычке сельского жителя городскую мою неумелость, досадные промахи в работе. Но вот он предложил:

– Перекурим, что ли?

Я молча согласился, отложил вилы, верёвку и вспомнил, что мы даже не познакомились.

– Василий Фёдорович Храмов, – назвался старик.

Представился и я.

– Из каких мест? – поинтересовался Василий Фёдорович. – С такой фамилией у нас полдеревни значилось.

– Отец из Смоленской области, мать из Хабаровского края. Сам родился под Рязанью, вырос в Сибири, теперь живу в Москве. Вот и разберись, каковский? – был мой ответ.