Борис Сударов - Годы жизни. В гуще двадцатого века

Исаак Аркадьевич любил периодически устраивать своеобразные контрольные работы: в большом, рыжем, пухлом портфеле он приносил в класс листочки с вопросами, раздавал каждому по такому листку, а через десять-пятнадцать минут дежурный собирал листки уже с ответами на вопросы и клал их преподавателю на стол. Особого восторга у ребят эти блиц контрольные не вызывали, так как после них в классном журнале каждый раз появлялось довольно много неприятных оценок.

В тот февральский морозный день в классе было уж очень холодно, и на уроке истории ребята решили развлечься: стали жечь под партами бумагу, чтоб согреть окоченевшие руки. Возмущенный столь дерзкой нашей недисциплинированностью, учитель прервал изложение нового материала и, приступив к опросу, наиболее «отличившимся» поставил в журнале несколько жирных двоек. Посчитав, однако, это недостаточным, чтобы выразить свое негодование, он открыл затем свой пузатый портфель, извлек оттуда очередные листки с вопросами и раздал их притихшим озорникам.

Контрольная ничего хорошего нам не сулила, писать ее мы не хотели и в свое оправдание стали выдвигать всевозможные доводы: холодно, чернила замерзли, нечем писать… Но преподаватель был непреклонен. По классу пошла гулять записка:

Исаак Аркадьевич заметил ходившую по рукам записку, и когда она оказалась у Паши Макаренко, потребовал:

– Встаньте, Макаренко! Что там у вас? Принесите сюда!

Макаренко не двигался с места. Не зная содержания записки, он стоял, не шелохнувшись, зажав в руке клочок гремучей ртути.

– Макаренко! Вы что – не слышали?

Но тот продолжал стоять.

Исаак Аркадьевич подошел, протянул руку.

– Дайте мне записку.

Бедному Паше некуда было деваться, и он разжал кулак.

Исаак Аркадьевич подошел к столу, развернул записку, пробежал ее глазами.

– Так, – протянул он и небрежно бросил бумажку на стол. – Ну и кто же автор этого бессмертного произведения?

Лицо его покрылось розовыми пятнами. Внешне он был спокоен. И лишь пятна на лице свидетельствовали о его волнении.

Класс настороженно молчал. Никто не знал сочинителя крамольных строк, все смотрели друг на друга.

– Что, нет мужества признаться?

– Я это написал, товарищ преподаватель, – встав и покраснев, признался я.

– Вы?! Вот уж, признаться, не ожидал.

– Извините, товарищ преподаватель, это просто шутка.

– Шутка?

– Да. Глупая шутка.

– Ну что ж, хорошо хоть, что вы так оценили свой опус. Тем не менее, я прошу вас после уроков зайти в учительскую. Там мы продолжим наш разговор.

А сейчас всем десять минут для ответа на вопросы контрольной…

Неприятный разговор в учительской не привел к каким-либо «оргвыводам», но неприязненное отношение преподавателя ко мне я испытывал до конца года, и история не казалась мне уж столь привлекательным предметом.

Но вот немецкий зык давался мне легко, и маленькая сухопарая Агнесса Семеновна, обычно скупая на похвалу, порой даже ставила меня в пример другим.

Помимо учебных занятий нам доводилось выполнять ряд чисто хозяйственных работ: помогать на кухне, ездить в лес за дровами, убирать территорию…

В день поездки в лес мы поднимались обычно в пять часов. На кухне нас плотно кормили, порой нам доставались при этом какие-нибудь деликатесы. Например, те же жареные блинчики с мясом, которые предназначались для начальства. Конечно, кухонные работники не забывали и про себя.

Вообще, на кухне нас жалели, ведь мы уезжали на целый день, в любую погоду.

Облачались мы, конечно, при этом в соответствующую одежду: теплые ватники, валенки, давали нам теплые рукавицы.

Найти в лесу свои, подготовленные нами осенью штабеля, не всегда удавалось: они скрывались под толстым слоем снега. К тому же, подъехать к ним порой не удавалось. И мы брали бревна с чужих штабелей, к которым можно было подъехать. Так же, впрочем, как и нами заготовленные бревна, затем брали другие. Так что в обиде никто не оставался.

Наконец, долгая морозная зима закончилась. Потекли по дороге веселые весенние ручейки. В зарослях на берегу Урала послышались любовные трели соловьев, где-то вдали за рекой неутомимо куковала кукушка…

В конце июня школа торжественно провожала выпускников в артиллерийские училища. Мечта их сбылась: большинству из них довелось еще повоевать на фронте. Кому-то посчастливилось, и они здоровыми и невредимыми дожили до дня победы, кому-то не повезло, и они встретили свой смертный час на поле боя: кто-то на Западе, кто-то на Востоке.

Второй и третьей батарее лето предстояло провести в дотоле никому из ребят неизвестных Тоцких военных лагерях. Но прежде всем был предоставлен месячный отпуск.

В начале июля я выехал к нашим, в Новотроицк.

От Чкалова до Орска – поездом часов пять-шесть езды, а затем до Новотроицка – километров пятнадцать предстояло добираться на попутке или пешком.

Был поздний вечер. Я ехал в воинском солдатском вагоне, пристроившись на нижней полке у окна; вещмешок подсунул под полку, время от времени ногой удостоверяясь, что он на месте. Вагон был полон солдат, на остановках одни выходили, другие заходили. От стойкого запаха человеческих тел и табака меня слегка подташнивало.

Еще при посадке в Чкалове рядом со мной оказался хмурый, неразговорчивый солдат, на вид чуть постарше меня. Мы сидели молча, каждый думал о своем.

Кому далеко было ехать, устроились на второй или третьей полке и там прописались на ночь.

Мне не хотелось спать, но поближе к утру и меня сморил сон. Проснувшись, увидел рядом с собой уже другого пассажира. Машинально ногой ткнул под лавку – пустота! Нагнулся, надеясь все же увидеть свой вещмешок.

Вот он, родимый! Вытащил. Увы, то был вещмешок моего нового соседа. До слез было обидно. В вещмешке у меня был сухой поек, выданный всем нам на дорогу. И еще кое-что сэкономленное мною: сахар, масло, консервы, даже плиточка первомайского шоколада. Я думал – приеду не с пустыми руками. И вот – на тебе.

Какой же бестолковый, укорял я себя. Вспомнил пайку хлеба, которую утащил у меня в столовой Курдюкин. Теперь это. Решил своим не говорить, чтоб лишний раз их не огорчать.

Прохладным ранним утром я вышел из поезда на перрон. Уточнив у местной женщины, как мне попасть в Новотроицк, не спеша пошел по дороге. После душного вагона на свежем воздухе легко дышалось.

Услышав вскоре сзади звук подъезжавшей машины, я обернулся, но, увидев доверху нагруженный чем-то грузовик, голосовать не стал.