Петр Вяземский - Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

Здесь Шимановска, и альбом её, исписанный руками Benjamin Constant, Humboldt, Томаса Мура, Гёте, – пуще прежнего растравил тоску мою по чужбине. Я – европейское растение: мне в Азии смертельно. В Азии и лучше меня живут – не спорю, да я жить не могу: черви меня заедают.

18-го. Москва.

Возвратившись в Москву, нашел я от жены успокоительное письмо о детях. Скажи Толстому, что я только на днях получил письмо его от 31-го августа и, в роде предварительного, письмо от Геро, совсем не геройское. Мало уповаю на следующее и пуще прежнего желаю, чтобы Толстой, под твоим руководством, а не Геро, был корреспондентом «Телеграфа». Геро отказать решительно не нужно: пускай и напишет он одно письмо, за которое заплатят ему; но он, по видимому, ленив и неаккуратен, следовательно сам собою отстанет и избавит нас от неприятности сказать человеку: «Поди вон!» Сделай одолжение, негосьируй это дело с Толстым и уговори его получат деньги за труды, тем более, что тут предстоят ему и расходи на покупку книг, подписку на журналы и прочее. Более всего нужны нам факты, выписки из новых книг; более материальности, чем рассуждений. Толстой, кажется, из патриотизма вдается в какой-то антигаллицизм, неуместный и не в пору. Все это хорошо было прежде, а теперь отцвело. К тому же, ругая французов, невольно задеваешь и дело образованности; тем более у нас, где не дают обнажить всю мысль наголо. Для избежания кривых толков, лучше не вдаваться в эту народную и политическую полемику. Впрочем, слог Толстого исправен; попроси у него разрешения на некоторые перемены в письмах его, смотря по обстоятельствам.

Я хлопочу о журнале, а между тем, вероятно, мое журналистическое и авторское поприще кончится с нынешним годом. Здесь дан нам в цензоры Аксаков, который воевал против меня под знаменами Каченовского, а ныне греется под театральными юбками Кокошкина, Загоскина и всей кулиспой сволочи, явно восстающей против меня и «Телеграфа». Если не заставят Аксакова образумиться, то положу перо: делать нечего. Lebour, с которым я послал «Телеграф» на имя Héreau, живет Hôtel Richelieu.

Пишу Жуковскому, чтобы он послал тебе стихотворения Боратынского и третью часть «Онегина». Скажи Толстому, что «Борис Годунов» еще не напечатан, а что рукописи он из рук не выпускает. Отрывки из старого письма Толстого о Villemain и о записках современницы напечатаны в «Телеграфе.»

Мне сказывали, что князь Григорий Гагарин желает иметь при детях своих русского наставника, и что это место предлагали Раичу. Сделай одолжение, напиши от себя и от меня князю в Рим, что он лучше человека этого не найдет: знаю его с весьма хорошей стороны и по нравственным, и по литературным отношениям. Он несколько лет жил в этой должности у Рахмановой-Волковой, и они были отлично им довольны. Для Гагарина и тем он хорош, что знает итальянский язык и преимущественно занимается латинскою и итальянскою литературами. Он известен переводом «Георгик» и ныне печатающимся «Освобожденным Иерусалимом». Теперь занимает он место при Пансиоге университетском; но любовь к Италии все превозмогает, и он охотно желал бы приняться к князю. Возьмись за это дело: оно будет добром и для Гагарина, и для Раича.

Прости, мой милый друг! Обнимаю тебя от всей души. Скажи мое нежное почтение Свечиной и благодари Гагарину за обещанную посылку.

11-го декабря 1827 г. Москва.

Вижу из писем твоих к другим, что ты моих не получаешь. Это меня сокрушает. Я писал к тебе через Жихарева и через Жуковского. Неужели можешь подозревать меня в холодности или небрежении? Я этому не верю, но не менее того досадую на судьбу моих писем. После двухмесячного ежедневного отъезда еду сегодня в ночь к жене в Пензенскую губернию. В конце января думаю быть в Петербурге; дай Бог узнать там что-нибудь о тебе хорошего. Повторяю одно: боюсь за тебя петербургского многолюдства, но боюсь и континентального одиночества. Сердце не знает, что придумать за тебя, чего пожелать тебе в настоящем положении! Оно только желает и пламенно за тебя молит, оставляя Провидению надписать желание, куда следует. Поблагодари Гагарину за микроскопический гостинец, а еще более за письмо её и дружеское внимание. Буду отвечать ей из пензенских степей для большего контраста, тем более, что Москва начинает немного походить на Париж с тех пор, как стреляли на улице из пистолета в Сергея Корсакова, меньшего сына Марии Ивановны, и что немецкий актер играет на театре нашем «Жоко» и, за неимением у нас Jardin des plantes, учится роже физиономии обезьяны по лицу Кокошкина. К тебе также буду писать из Пензы, а теперь утопаю и вязну в сборах. Кланяйся от меня нашему литературному генеральному консулу Толстому. Всей душою и всем помышлением обнимаю тебя, друг любезный.

Жуковский, обнимаю тебя перед отъездом и прошу тебя отправить это письмо к Александру Тургеневу.

[Конец 1827 г. Париж].

Вот план мой, если не переменю его до января месяца. Чувствую, что и в Париже должно мне пробыть долее и поучиться, ибо я едва мимоходом успел взглянуть на сокровища Королевской библиотеки и на рукописи Вольтера, Корнеля, Расина, Монтескье, Февелова, Боссюэта и прочих и только один раз ходил с Гумбольдтом (может быть, первым ученым писателем и, конечно, первым путешественником в Европе) в Академию наук; но в этот день читали о чуме и о желтой лихорадке, следовательно, не для меня. В других академиях не был еще. Вильмень, автор посылаемой тебе книги, болен глазами, и книга его слаба, хотя историческая половина и не без интереса для нас. Познакомился с переводчиком Платона и издателем Декарта, Cousin, но все превосходные таланты здесь в загоне: господствует варварство в лице Фресиноса. Даже и святой аббат Николь, наш одесский, в числе либералов и потому удален от ректорства, а остался просто Лавалем здешнего главного училищ правления. Я был у него в Сорбонне, где ему, в память учредителя Ришелье, оставили квартиру, и мы, comme deux grands débris, утешали друг друга. Кто бы подумал, что иезуиты, за коих я с ним вечно ссорился, выгонят его из злачной Сорбонны! Но он еще действует по части издания классических книг и ездит во дворец, наполненный духовными. Публичные курсы в академиях на сей неделе начнутся; но я не знаю, куда попаду. Много хлопот и без них; я же и по-англински учусь. A propos: книгопродавец сказал мне, что князь Федор взял вторую часть Belloc, почему я и оставил ее у себя. От него получишь. Впрочем, уведомь. Многое желал бы переслать в Москву, по нет оказий. Первого курьера завалил произведениями m-r Baton. Попутчики ничего не берут, да и редки. Я еще не принимался закупать книги, ибо возвращусь сюда летом и главное закуплю пред отъездом. Можно хорошее и дешево купить, но некогда об этом думать. Редко удается мне бродить без цели, а это всего приятнее. Ты и Ив. Ив. Дмитриев жили бы здесь припеваючи: сколько букинистов, картинных и гравюрных продавцов; но не надобно спешить. Писем из Петербурга я не получаю; одно, где ты писал, от Кар[амзиных], да от Булг[акова] – вот и все. По Москве часто тоскую; скажи это княгине, Жихаревым, хотя я и пишу к ним, и всем, кто вспомнит. Карту Richard отдай графу Ф. Толстому; я часто у него обедаю, по часто и у лучшего, драгоценнейшего Rivet. Все чисто и хорошо, и везде ежедневно все набито. Я иногда удивляюсь памяти des garèons: помнят, какие блюда кто спросил, и не ошибаются. Был два раза у графа Брея; у нашего посла обедал раз с доктором Галлем и раз со всеми русскими. Грустно! Буду представлен duchesse Duras, Récamier и княгине Багратион. Ломоносовым очень доволен и прошу извинения у княгини. Он ведет себя хорошо и здесь почти в моде в некоторых салопах. Прости! Пора кончить письма к другим и одеваться к Гизо. Расцелуй ручки у княгини и у детей. Пиши ко мне хоть через Северина и говори больше о себе и о своих. Кланяйся Ив. Ив. Дмитриеву. Будь осторожнее с книгою Вильменя: иначе и тебе, и мне достанется. Отошли тотчас письмо к Жихареву.