Петр Вяземский - Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

Приписка княгини Е. И. Мещерской.

Et moi, cher et bon monsieur Tourgueneff, je ne sais pas résister à la tentation de vous dire, combien le souvenir que je vous conserve est tendre, combien les voeux que je forme pour votre bien-être personnel et relatif sont constants et sincères, et combien je saurais apprécier quelque expression nouvelle de cette amitié, sur laquelle j'ai appris à compter depuis que mon coeur a appris à sentir et à rendre les plus douces affections. Procurez-moi donc la satisfaction de me voir dire ce que je vous dis maintenant du fond de l'âme: c'est que vous n'avez pas d'amie plus sincère et plus dévouée que Catherine Mestcherski.

Приписка C. H. Карамзиной.

Moi aussi je vous en veux, notre bien cher ami, de n'avoir pas répondu un mot d'amitié à mes deux lettres, et cependant j'espère que l'impression seule a manqué à des sentiments trop vrais et trop affectueux de mon côté pour ne pas être payés de retour, quand vous trouvez-le loisir d'y penser. Que Dieu vous bénisse et vous console, c'est la prière fervente de votre dévouée de coeur Sophie Karamsine.

Продолжение письма князя Вяземского.

Сделай одолжение, переведи мое введение к биографии Фонвизина. Я не умею сказать ничего полнее о нашей литературе, которая полна отсутствием. Если встречаешь где-нибудь Benjamin Constant, скажи ему, что он скоро получит от меня перевод мой «Адольфа» его. Перевод кончен и переписывается. Извими меня перед m-me Récamier, что я адресую письмо к тебе на имя её. Je m'autoriserai de cette inconvenance pour me présenter à elle, si jamais le bon Dieu m'amène à Paris. Алексей Михайлович Пушкин уверял, что лучшие стихи Василия Львовича те, которые он к ней написал. Василий Львович и рад похвале. «Какие-же это стихи», спрашивают его, и Алексей Михайлович отвечает:

Разумеется, и стихи сочинения Алексея Михайловича.

23-го мая 1830 г., Париж.

Письмо твое, милый Вяземский, было для меня истинным утешением, хотя я не раз улыбался, видя, как ты преувеличиваешь мое чувство, мои понятия о моем несчастии. Нет, с нашею совестию я не могу быть так несчастлив. С Жуковским, с тобою и еще с немногими я не могу и на людей роптать. Я желал суда и оправдания, хлопотал за брата, потому что почитал это своею обязанностию; но не я решил брата на поездку: он сам на нее решился к моему ужасному страху и беспокойству. Судьба решила иначе, и теперь я спокоен, ибо вижу ясно свое будущее, и оно решено навсегда. Послал брату все письмо твое: и его оно утешит и порадует. Он всегда любил тебя; но искренность твоего участия, душа, коею полны твои строки, должны и его порадовать. Жалею, что долго уже, может быть, не будет случая переслать к тебе то, что он ко мне на твое письмо ко мне напишет. Утешайся и ты, что в самую тяжелую минуту жизни ты умел пробудить во мне чувство старой, закаленной дружбы к тебе, хотя, впрочем, письма ваши не имели того действия, какого вы ожидали от них. Напротив, у меня гора с плеч свалилась; я точно дышу свободнее с тех пор: честь приложена, а от беды Бог избавил. Но полно: не услышишь о сем более ни слова.

Ты пеняешь, что я не прислал «Гернани»; именно его то и послать собрался, но нет возможности. Перед мною груды брошюр и книг для тебя и Козлова и даже для Гнедича за Гомера, нарядов для жен и детей ваших и всякая всячина для тебя и для многих на Москве и в Питере; но все это возвратится во свояси, то-есть, в Пале-Рояль, в эту миниатурную вселенную, где недостает только одного – тебя. Не возвратятся только мои наряды, коими и с тобой хотел поделиться и заранее повторял Василья Львовича:

На образец пришлю хоть застежку. Между тем, посылаю «Гернани» и «Racine enfoncé». В Англии иначе бы вступились за Шекспира и в карикатурах. Посылаю послание из тюрьмы, еще трепещущее новостию появления. Козлову отдай в первый том первые две части Мура; другие две еще не вышли и вряд ли еще и написаны, хотя и печатаются; ибо лорд Лансловн, его сосед и покровитель, недавно здесь сказывал мне, что он их дописывает. «Les harmonies sacrées» Ламартина выдут к 10-му июня. Я даже в типографию посылал за листами, чтобы послать вам их, но и он дописывает; а между тем возит свою жену, англичанку, по магазинам и готовится быть представителем двора французского у греческого.

Сверчкова уехала, не заплатив мне двести с чем-то франков за тебя, ибо недоставало у ней денег на дорогу: обещала немедленно заплатить тебе в Петербурге. Она там будет к августу, а прежде в Карлсбаде.

«Газеты» Дельвига, о коей ты пишешь, я не получал. Отдал ли ты ее Матус[евичу]? Неужели Булгаков не уведомляет тебя о курьерах? Похлопочи о сем и присылай, что под руку попадет. Теперь, когда нет надежды к возвращению, еще сильнее захотелось русского духу, но не в России, а из России только.

Поблагодари Гнедича за Гомера и скажи, что я недавно, во время моей душевной смуты, получил его и оттого не отвечал; но уже говорил с первым переводчиком Гомера, Монбелем, о его предисловии, и если бы я достоин был быть хотя предисловия переводчиком и у меня был досуг, то и до отъезда на юг была бы уже статья в «Дебатах» и в «Глобе» или в одной из «Revue» о его бессмертии. Но как успеть? А сам я о Гомере знаю только по наслышке. Нет, виноват: давно я и его прочел, и мое классическое невежество только останется в шутках. Я и Библию прочел, когда перестал о ней ораторствовать в Таврическом дворце. Доберусь и до «Телемака», а недавно видел и Расинову «Гофолию», которой Лафон угощал здесь Неапольского короля; но Тальмы нет, и толстая Гофолия – Paradol не заменяет mademoiselle Georges, которая еще поддерживает и себя, и Одеон в Христинах и пр.

Присылай биографию Фонвизина, но за перевод не ручаюсь, хотя и обещал твою статью Бюшону, издателю de la «Revue trimestrielle», недавно ожившей после годичного усыпления.

Скоро оторвусь я и от здешних литераторов, с коими везде встречался. Италия займет меня совершенно и, после Германии, Франции, Англии, Шотландии и Бельгии, где я осмотрелся, Италия для меня будет совершенно новым занятием. Я найду там приятелей, коих отсюда заготовят мне; но всего лучше – я найду там небо ясное в октябре и развалины и утешусь великим утешением Иоанна Мюллера: погружусь в прошедшее, auf dass ich meine Zeit vergessen kann.

Обними Карамзиных. Встречу ли их в Европе? Вот уже шесть недель, как я ни о чем более не писал к брату, как о том, о чем уже писать ни к кому не буду, и гриммские письма мои прекратились и к нему. Но я переплел старый год, и если бы не было в нем адресов и кое-каких русских комеражей, то я бы отправил их к тебе. Это мне недавно пришло на мысль, ибо не опасаюсь ни за себя, а еще менее за брата гласности; но как выписать оттуда все, в чем может встретиться надобность? Письма братнины были бы для тебя интереснее и наставительнее, ибо он пишет результат жизни, чтения, мыслей и опытов души; но с ними не расстанусь. Мои – тешили только Козловского, а брат читал их, как газеты. Для вас и старые газеты могут быть не без интереса.

Поклонись жене и детям от их нежного и верного друга и обними за меня себя. Княгиня Гагарина (Соймонова) и Свечина нежно тебе кланяются и повторяли о сем неоднократно.