Юрий Домбровский - Болезнь. Последние годы жизни

Вся эта канитель с изданием книги сильно расстроила Гоголя и духом, и телом. Никогда так не в пору не одолевала его болезнь. Припадки её теперь принимали странные образы… Но его тогда больше беспокоила не столько сама болезнь, сколько цензура. Удар для него был совершенно неожиданный: московская цензура поначалу запретила всю рукопись. Николай Васильевич с содроганием вспоминал эту затянувшуюся эпопею.

Сначала он отдал её цензору Снегирёву, который казался ему несколько толковее других. И даже уговорился с тем, что если он найдёт в ней какое-нибудь место, наводящее на него сомнения, чтобы объявил ему прямо: тогда бы он отправил её в Петербург. Через пару дней Снегирёв объявил торжественно, что рукопись он находит совершенно благонамеренной и в отношении к цели, и в отношении к впечатлению, производимому на читателя, кроме одного незначительного места – перемены двух-трёх имён, на которые Николай Васильевич согласился и изменил. И что в рукописи не было ничего, что могло бы навлечь притязанья самой строгой цензуры.

Однако кто-то сбил Снегирёва с толку, и он представил рукопись в комитет. Комитет принял её таким образом, как будто уже был приготовлен заранее и был настроен разыграть комедию. Как только занимавший место президента Голохвастов услышал название «Мёртвые души», он сразу же закричал голосом древнего римлянина:

– Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна – мёртвой души просто не может быть – автор вооружается против бессмертия.

Тогда кто-то из комиссии посмел напомнить:

– Речь здесь, насколько мне известно, идёт о ревизских душах.

Тут произошла ещё большая кутерьма:

– Нет, – закричал председатель, а за ним и половина цензоров. Этого и подавно нельзя позволить, хотя бы в рукописи больше ничего и не было, а стояло только одно слово «ревизская душа» – это уже нельзя позволить. Это значит против крепостного права.

Наконец, сам Снегирёв, увидев, что дело зашло далеко, стал уверять других цензоров, что он читал рукопись и что о крепостном праве там и намёков нет. Что нет там даже обыкновенных оплеух, которые раздаются во многих повестях крепостным людям, что здесь совершенно о другом речь, что главное дело основано на смешном недоумении продающих и на тонких хитростях покупщиков, и на всеобщем ералаше, который произвела такая странная покупка, что это – ряд характеров, внутренний быт России и некоторых её обитателей. Но ничего не помогло.

– Предприятие Чичикова, – кричали члены комиссии, – уже есть уголовное преступление.

– Да, впрочем, автор и не оправдывает его, – заметил цензор Снегирёв.

– Как это – не оправдывает? – раздавались отдельные голоса. – А вот выставил он его, теперь и другие пойдут брать пример и покупать мёртвые души.

То есть развернулись на той комиссии толки цензоров-азиатцев, людей старых, выслуживающихся и сидящих дома. А что же цензоры, что помоложе – цензоры-европейцы, возвратившиеся из-за границы? Были там и такие. Один из таких, цензор Крылов, взял слово:

– Что бы вы не говорили, но цена, которую давал Чичиков, цена в два с полтиною, которую он давал за душу, возмущает мою душу. Человеческое чувство вопиет против этого, хотя, конечно, цена давалась только за одно имя, написанное на бумаге, но всё же это имя «душа», душа человеческая, она жила, существовала. Этого нигде, ни во Франции, ни в Англии нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет. Это, я так думаю, – закончил он, – главный пункт, по которому я бы запретил печатание рукописи.

Тут пошли другие замечания, которые даже совестно пересказывать. Наконец, дело кончилось тем, что рукопись объявили запрещённою, хотя мало кто из комитета прочитал рукопись до конца. История почти невероятная и даже где-то подозрительная. Подобную глупость трудно было предположить в человеке. Однако не все же цензоры были глупы до такой степени. Видимо, что-то было у них против Гоголя.

Но кому интриги, а кому похмелье от них. Так, у Николая Васильевича все средства и всё его существование были заключены в этой поэме. Дело клонилось к тому, чтобы вырвать у писателя последний кусок хлеба, выработанный семью годами самоотверженного труда, отчужденья от мира и всех его выгод. А другого дела он просто не умел делать.

Усиливающееся болезненное расположение и недуги лишали его даже возможности продолжить далее запрещённый комитетом труд. И так в его жизни было не много светлых минут, теперь же просто отнимались руки.

Поразмыслив, Николай Васильевич снова решился просить о помощи друзей. Первым делом он написал письмо Плетнёву с просьбой действовать соединёнными силами и как-то доставить рукопись к государю. Об этом он написал и Александре Осиповне Смирновой, приближённой ко двору. Рукопись он передал князю Одоевскому, с тем, чтобы её прочли в узком кругу и не производили об этом деле огласки.

Сам же он совершенно разболелся, так что невмочь было ни с кем говорить. Свет его мучил, сердце сжимала тоска, и как ни уединённо он жил в Москве, всё его тяготило: и здешние пересуды, и толки, и сплетни. Он чувствовал, как разрывались последние узы, связывающие его со светом. Ему просто необходимо было уединение, решительное уединение. Он всё больше убеждался, что не рождён для треволнений и чувствовал с каждым часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха.

Немного позже друзья Гоголя передали рукопись в цензуру петербургскую и, благодаря участию влиятельных друзей Николая Васильевича, она была, с некоторыми исключениями, наконец, дозволена. Вышла книга в свет в Москве под названием «Похождения Чичикова, или Мёртвые души».

В июне Гоголь опять уехал заграницу. Это последнее пребывание заграницей стало окончательным переломом в его душевном состоянии.

Жуковский приглашал в Дюссельдорф отдохнуть и набраться сил, доктора рекомендовали ехать в Гастейн на воды. Взглянувши на дорожную карту, Николай Васильевич понял, что если ехать в Дюссельдорф, круг придётся делать поболее, нежели чем вдвое. Ни болезнь, ни усталость, ни положение кошелька не отвлекли бы его от такого предприятия, если бы не мысли, пришедшие в голову, поколебавшие его. Приехать в Дюссельдорф усталым и измученными и, вдруг – не найти там Жуковского, который часто перемещался по Европе, перевозя больную жену с места на место. И вместо дружеских бесед опять наслаждаться надоевшими до смерти видами Рейна совсем ему не хотелось.

После всех передряг с изданием своей книги, ему тогда нужны были пустыня и одиночество. Хотя, с другой стороны, предстоит поездка в Москву и Петербург, так как цель, которую он перед собой ставил, была достигнута – книга его, наконец, была напечатана. Теперь ему казалось, что он стал далеко лучше того, каким оставался в памяти друзей до этого, что в его душе всё ещё жила вера в то, что небесная сила поможет ему взойти на ту лестницу, которая предстояла ему, хотя стоял он всё ещё на нижних её ступеньках. А для того ещё много труда и душевного воспитания пройти нужно. Душа его должна очиститься от всего лишнего и стать белее горного снега и светлее небес, и тогда придут силы начать подвиги и великое поприще, только тогда разрешится загадка его существования.