Рома Зверь - Солнце за нас. Автобиография

Я продолжал дружить с Валерой. Он был весь окружен богемной тусовкой – какое-то месиво, в котором что-то творится, происходит. Влипнуть в нее я не хотел. Оно, конечно, может, и интересно, но я видел: это действо, которое ни к чему не приведет. Поэтому я не горел желанием влиться в эту тусовку. Валера изредка проявлялся, звонил: давай встретимся. Мы ездили по городу, по каким-то его вгиковским знакомым, художникам. Он все хотел отвезти меня к Петру Мамонову. Я, правда, не очень был знаком с его творчеством, но Валера меня познакомил. Когда мы сидели у Полиенко дома, он все время ставил мне Мамонова, подпевал громко, заглядывал мне в глаза и как бы взглядом спрашивал: ну как? Я офигевал, ничего не понимая. Вакханалия какая-то. Это очень тонкое искусство. Нет, я серьезно. Я примерно понимал, о чем этот человек поет, его идею, его отношение к миру. Вот он как раз и есть социальный, он выражает в такой форме свой протест тому, что его не устраивает. Раньше у нас была любовь, а сейчас у нас ремонт. Ну да, талант. Но мне просто это слушать было невыносимо. Мы приходили к Полиенко домой и все время что-то пили. Он был весь на движниках, сплошная энергия. Глаза горят, весь подвижный. Такой щас поедем туда… потом туда… у меня есть один знакомый, один товарищ… Да все нормально!.. Потом поедем в кафе… попьем чайку, кофейку… И так мы до утра тусили. Барышень богемных вокруг не было. Сначала у него была жена, потом они разошлись. Он очень долго переживал, а потом познакомился с другой девушкой.

Войтинский меня все время предупреждал: типа будь аккуратней. «Саша, я все знаю». Иногда им нужно было встретиться по делу, Валера заезжал на студию, и Саша с подколкой сообщал:

– Друг твой едет ко мне. Дружбан, кореш твой сейчас будет.

– Кто, Саша?

– Как же, есть же у тебя друг самый лучший?

– Саш, ну что ты опять начинаешь!

Ревновал немного. Что меня привлекало в Валере? Во-первых, он не замолкал, и я мог молчать все время. Идеальная пара! Он бесконечно нес что-то, рассказывал часто совсем не связанные вещи, а я молчал, слушал, наблюдал за этим процессом. Когда он говорил «давай встретимся», я точно знал, что будет попойка, мы куда-то поедем. «Поедем смореть интересные места!» Он мог сказать: «Собирайся, есть дом один красивый, поедем смотреть красивый дом и винца попьем!» Нет, не сквот, «красивый» в архитектурном плане. Мы ехали в такси, и он мог неожиданно сказать водителю остановиться. «Щас я покажу тебе такое!» И мы останавливались, и он начинал рассказывать какую-то фантастическую историю. Мне интересно было, я же, кроме этих вылазок, все время дома сидел. Эти фейерверки ночные, выхлопы безумные, мне их, бывало, не хватало. И поэтому я с ним ездил. Валера как персонаж из кино. Полиенко и есть человек из кино. Который влетает в комнату, и вокруг него все начинает нестись и кружиться. Одно, второе, третье, десятое…

Он учился на режиссерском факультете во ВГИКе. Кино меня не так чтобы очень интересовало. Он показывал мне свою дипломную работу. «Москва Фаза» называется. Очень странный, авангардный фильм, после которого у меня осталось непонятное впечатление. Когда Валера еще доделывал фильм, мы с ним записывали нужные для него звуки. Мы брали «Нагру» – швейцарский киношный магнитофон. Это такая большая бобинная железная штуковина с микрофоном, чтобы звук на площадке писать.

Полиенко нужны были звуки шуршащей под ногами прохожих листвы. И мы с ним лазали с этой «Нагрой» через кусты, бегали, шуршали. А потом он эти звуки в своем фильме использовал. Я еще какой-то текст начитал ему, чуть ли не «Фабрику грез». Он эту запись задом наперед прокрутил – получилась «немецкая речь», и он вставил эту жесть в какой-то эпизод, озвучил одного из героев. Только там у него не люди, а какие-то персонажи были – олени с рогами. Полное сумасшествие. Ключ разводной с крыльями летал.

На самом деле мы редко так зажигали: раз-два в месяц. Но я так понял, у него каждый день подобное в те времена происходило.

Домой я ездил, но очень редко. За какими-то вещами, ну, и просто маму проведать. В один из приездов в Таганрог я забрал трубу Лехину (герой первой части автобиографии, друг детства, погибший незадолго до отъезда Р.З. в Москву. – Прим. ред.), потом на студию Саше ее отвез. Я бы и чаще ездил, но денег на эти поездки не было. Собираюсь ехать, говорю Саше:

– Саша, я хочу домой съездить.

– Надо взять билет на самолет и полететь.

– Это дорого, лучше на поезде.

– На самолете же быстрее!

– Понятно, что быстрее, но денег-то нет.

Мама спрашивала, чем я занимаюсь в Москве, я рассказывал. Переживала за меня: молодец, продолжай, ты там смотри посерьезнее, поаккуратней. Ну как мама может знать, что такое музыка? Неважно, чем бы я занимался – она в любом случае переживала бы за то, что я делаю, строительство это или музыка. Если бы я ей сказал, что стал прорабом на стройке, начальником отдела или что песню записал и, может, ее на радио возьмут, она бы одинаково за меня радовалась. Не то чтобы она не верила. Я и сам не верил. Нету же такой цели – стать звездой. Я занимался этим всем, потому что было интересно. Потому что это творчество. Были, конечно, мысли «хорошо бы…», но чтобы так заморачиваться, идти к этому, стремиться – такого не было.

Я просто писал песни, и мы с Сашей их записывали, сидели вдвоем над аранжировками. Вел процесс он. Саша забивал барабаны. Примитивно совсем. Без сбивок, без остановок. Просто как подложку. Я играл на басу. Потом Саша говорил: «Всё! Отдай, у тебя плохо получается!» Сам брал в руки бас-гитару и начинал наигрывать. «Саша, у тебя тут плохо выходит, дай я сам это место сыграю, а ты вот то». Мы записывали, потом резали, множили… «Давай теперь гитару!» Я брал гитару, и мы записывали ее партию. «Теперь, Саш, давай стринги, клавиши, какой-нибудь фон…» Он быстро чего-то там наигрывал – так появлялась некая картинка. Потом я пропевал свой вокал. А дальше мы думали, делать ли где-то какую-нибудь вставку, проигрыш или не стоит, может, какое музыкальное украшательство или эксперимент.

Однажды мы сидели на студии и беседовали. Я рассказывал историю про Свету из Новороссийска. Саша незаметно включил диктофон, положил его в нишу под столом. Мы говорили часа два-три, я рассказал все, как было: как познакомились, как все развивалось, как я приезжал, какие знакомые общие были, в какие места ходили, о чем вместе думали… А он взял и всё это записал, порезал и склеил – получился небольшой монолог, который он вставил в песню «Дожди Пистолеты». Без моего ведома. Я как-то приезжаю в студию, он говорит: «Я сделал вставку, вещичку кое-какую» – и включает мне запись.