Лора Радзиевская - Это просто цирк какой-то!

Ха, знала бы я тогда, что для костюма моего совершенно не нужны будут роскошные украшения и прелестные трико-сеточки «под цвет тела»! У Духа цирка оказалось еще и симпатичное чувство юмора. Зато я еще тогда научилась экономить.

Так вот, сам того не ведая и искренне желая мне исключительно добра, милейший дядя Коля однажды сильно осложнил мою жизнь, приковыляв нетвердой походкой (опять был понедельник, цирковые, разумеется, отдыхали, и коверный уже принял на грудь свои дневные «два-по-писят»). Присел на барьер, – рядом пыхтела под бдительным оком Ковбоя совершенно непьющая, а потому не делавшая различий между рабочими и выходными днями я – понаблюдал немного и вдруг сказал:

– Витенька, а ведь прямой подъем-то у девочки, совсем прямой, погляди. Что ж ты, Витенька? Как она на комплимент выходить будет? Непорядок…

– Точно, вот же я долбодятел, – осознал Витенька, – бросай булавы и готовься, детка, щас начнем.

Подъем «ломают», чтобы стопа с вытянутым и напряженным носком, обутая в мягкую кожаную тапочку-чешку, изгибалась красивой дугой. Балетным постоянными упражнениями ломают еще в детских группах училища, лет в восемь, цирковым – тоже с детства. А в мои шестнадцать, да после парашютного спорта… В общем, меня усадили на барьер, положили ногу на пятку и попросили вытянуть носок. Вытянула. Получилось очень красиво, на мой взгляд. Но мучители сокрушенно затрясли головами, а Витька ухватил рукой пальцы ног и, надавив коленом сверху на подъем, пригнул к бархату барьера. Не резко и не сильно, но ужасно больно – я взвыла так, что на конюшне зафыркал Мальчик. Тиран спуску мне не давал, и полчаса «ломания» были обеспечены. Для каждой ноги полчаса. Ежедневно.

Моднейшие красные босоножки на огромной деревянной платформе, детище умельцев из обувного кооператива славного Еревана, пришлось сменить на открытые раздолбанные шлепки – так болели стопы. Представления я работала с трудом: в манеж ведь не выйдешь в роскошном платье и в говнодавах, а каблуки причиняли сильную боль. До судорог. Но я была готова терпеть и худшее.

А пока что старый коверный и бывшая наездница продолжали мазать мои разбитые кольцами и булавами ладошки то самодельной заживляющей мазью на травах, то чудодейственным «цыганским» бальзамом, рассказывали любимые цирковые истории, по очереди бинтовали мне перед репетициями слабый от природы голеностоп. Кто-то из них всегда ставил сразу за форгангом раздолбанные любимые шлепки, чтоб в антракте я могла на полчаса снять с горящих ног концертные туфли на каблуке и дать многострадальному, но уже почти соответствующему требованиям Ковбоя подъему отдых.

А еще они учили улыбаться во всю пасть, даже когда больно. Особенно когда больно.

С чистой совестью могу сказать: я себя не жалела, вкалывала честно и с опережением графика, который составил и тщательно записал в красную общую тетрадку жестокосердный мой руководитель Ковбой. Пока однажды на репетиции икроножную мышцу не свело судорогой так, что я рухнула на манеж как подкошенная. А спазм пополз выше колена и сотнями острых железных клыков впился в бедро.

– Стоп. Перебор, запалилась ты, подруга, нельзя так. Придется идти на поклон к Яковлевичу, – кое-как размяв мою окаменевшую ногу и разогнув скрюченные пальцы, сказал Витька. Передал меня, беспомощно валявшуюся на манежном ковре, в добрые руки Фиры Моисеевны и убежал куда-то. А когда вернулся, за ним шел высокий, очень широкоплечий человек с удивительно спокойным лицом и абсолютно седым ежиком густых волос. Я видела седого человека всего несколько раз за эти месяцы, он жил в большом белом вагончике (остальные были цветные: мой, например, желтенький, Витькин и Сашкин – голубой), который стоял чуть отдельно от других, за конюшней. На двери было написано: «Олег Таймень». И все.

Семья староверов в поселке на самой границе с тайгой…

Хакасы, тувинцы, монголы, буряты, таежная охота с двенадцати лет, младший сын в «родове» Тайменей. Его мать, оставшаяся вдовой с пятью детьми (муж, вернувшись с фронта, прожил всего три года), родила Олега от приезжего политического. Их много, ссыльных, было в начале пятидесятых в том суровом краю. Кто был отец и куда он делся, мать так никогда сыну и не рассказала. Только очень внимательно слушала столичные радиопередачи, особенно когда началось разоблачение культа личности и по радио зачитывали списки реабилитированных – как будто ждала, что услышит знакомую фамилию. И однажды услышала: очень обрадовалась, достала из подпола разносолы, велела старшему сыну заколоть порося, собрала соседей, даже выпила настойки на лимоннике, пела потом с бабами глубоким и сильным голосом «Вот кто-то с горочки спустился», пела и плакала.

Мать, Василиса Акимовна, была костоправкой и повитухой в девятом поколении – все женщины их рода принимали младенцев у баб и приплод у скотины, вправляли кости и позвонки, возвращали на нужное место внутренности после родовых неприятностей и руками могли «вылепить» головку младенчика, если повитуха звала помочь при сложном случае. Три брата и две сестры оказались «неспроможными» к целительству, а вот младшенький, Олег, впервые «достал пуп» в четырнадцать лет. Василиса Акимовна тогда лежала, надорвав спину: тянула из кобылы крупного жеребенка, да и повредила мышцы, а тут привезли из дальнего лесного поселения хворую женщину, сын с мужем волоком втащили страдалицу в избу и положили прямо на пол в горнице. Что было делать? Не отправлять же назад – помрет. Мать смотрела и говорила, что делать, а Олежка «работал» испуганную, зареванную бабу. И получилось ведь, вправил все, что выпало и сдвинулось, на своих ногах ушла, только чуть прихрамывая и держась за живот.

Так с тех пор уже почти сорок лет и работал Олег Яковлевич с людскими хворями. Учился в Китае, у тувинских шаманов учился, у слепых массажистов в Кисловодске учился и не боялся произнести не очень понятные, но признанные антинаучными в советское время слова «мануальщик» и «остеопат». А себя называл просто костоправом.

Потом я часто наблюдала, как каждый день идут к нему люди. Цирковые – само собой, Олег Яковлевич получал у директора Барского зарплату штатного массажиста, но ведь и местные жители в каждом городе прознавали о нем каким-то образом. Тут же начиналось паломничество, тихие толпы собирались прямо с утра и безропотно стояли за забором циркового городка до вечера. Он не всех брал, отбирал по ведомым только ему критериям. На час-полтора страдальцы скрывались в его вагончике и выходили оттуда с ДРУГИМИ лицами. Некоторых выносили родственники, и они лежали на жесткой кушетке у ступенек вагончика Тайменя. А одна очень бледная женщина с несчастными глазами все руку ему порывалась поцеловать. Олег, красный как рак, вырывал руку и бормотал: «Чо так-то, девка… Чо уж… Не надо, чо…» Говор этот непередаваемый, впервые тогда услышанный, мне нравился прямо до обомления: Олег Яковлевич катал на языке слова, как округлые камешки, ударения ставил странно, «чокал», «окал», славно так говорил.