Никита Моисеев - Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

Мы победили. Конец войны – это наша Победа! Моя Победа! Нас, фронтовиков, долго не покидала радость от того, что произошло. Может быть, даже смешанная с удивлением, но радость. Победа вселяла оптимизм, веру в будущее. Горизонты казались необъятными, а энергия людей била через край.

Сегодня этот послевоенный феномен мало кто помнит. Еще меньше тех, кто говорит о нем или понимает его, и еще меньше тех, кто хочет его понять. Но это – Россия, ее феномен, и для того чтобы жить в России, это надо знать. Что такое Россия, я начал понимать еще на фронте. Но по-настоящему понял ее в первые послевоенные, голодные и бедные годы. Сегодня принято, с легкой руки эмигрантов и так называемых демократов, поливать все черной краской и не замечать тех глубинных пружин, с помощью которых оказалось возможным возродить страну.

И. А. Ильин в своем двухтомнике «Наши задачи» постоянно подчеркивает: Россию нельзя отождествлять с Советской властью, с большевиками. С этим нельзя не согласиться, это верно, но только в принципе. В последние месяцы войны и первые послевоенные годы партия, правительство, сам Сталин имели такую поддержку народа, которую, может быть, никогда, никакое правительство всех времен не имело! Грандиозность Победы, единство цели, общее ожидание будущего, желание работать во благо его – все это открывало невиданные возможности для страны.

Однако воспользоваться всем этим нам по-настоящему не удалось. Теперь мы понимаем, что и не могли воспользоваться в полной мере результатами Победы. Система была настроена на обеспечение иных, совсем не народных приоритетов. Народу не верили, народа боялись, его стремились держать в узде. И люди постепенно теряли веру, угасала энергия, рождалось противопоставление «мы и они», а потом и ненависть к тем, которые «они». Там, за зелеными заборами.

Но тогда, в первые послевоенные годы, мы об этом не думали. Однако многих из нас огорчила и удивила депортация народов Крыма и Кавказа. И в то же время особой реакции не было. Тогда легко поверили, да и удобно было в это верить, что выселяют не народы, а гитлеровских пособников. Тем не менее, даже в армии эта акция не прошла так уж просто. У нас в дивизии народ зашумел, когда одного летчика, крымского татарина по национальности, демобилизовали и отправили на жительство в Казахстан. А у этого летчика было четыре ордена Боевого Красного Знамени и два ранения. Начальник политотдела дивизии полковник Фисун, сам боевой летчик, только разводил руками.

И несмотря на начинавшиеся эксцессы мы верили: партия, которая в труднейших условиях привела нас к победе, сумеет в мирное время открыть двери в «светлое будущее». Был, правда, вопрос – в какое именно? Но это – другой вопрос.

А пока возвращались домой двадцатилетние мальчишки, снимали погоны со своих гимнастерок – им еще долго придется носить эти гимнастерки, – засучивали рукава, чтобы начать работать, и… искали девчонок! Жизнь продолжалась, и мы ждали завтрашнего дня.

Сомнения закрались позднее, когда в конце сороковых стали появляться сведения о новых арестах, о том, что творится на Колыме, в Магадане и других местах заключения, о том, что начинают арестовывать и нас, фронтовиков, и партизан! Невольно у каждого возникал вопрос: неужто опять начинается тридцать седьмой? И каждый думал: как же можно не верить нам, нашему поколению, которое стояло насмерть в Ленинграде, Москве, Сталинграде, поколению, которое пришло в Берлин? И мы начали об этом говорить, причем вслух!

Но все-таки уже тогда, весной сорок пятого, далеко не все были охвачены эйфорией победы и столь оптимистично, как автор этих строк, смотрели в будущее.

Перед самым окончанием войны, в начале мая 1945 года, меня подстрелили, причем прямо на одном из полевых аэродромов нашей дивизии. Мы были уже в глубочайшем тылу – фронт был в самом Берлине. Но кругом постреливали, особенно дружественные поляки. Всякое могло случиться и случалось в ту весну.

Так и осталось неизвестным, кто в меня стрелял. В конечном счете все окончилось благополучно: отметиной на лбу и несколькими днями в полковой санчасти. Вот там меня и нашел Иван Кашировский или Кашперовский – запамятовал его фамилию.

Осенью сорок второго, когда мой полк уехал в Алатырь, а меня вместе с моими оружейниками оставили на время в четырнадцатой воздушной армии, я оказался вместе с Иваном в одной эскадрилье штурмовиков ИЛ-2. Стрелок на этом самолете был вооружен двадцатимиллиметровой автоматической пушкой ШВАК. Это было очень хорошее и скорострельное оружие, но производили его в военное время на заводах, эвакуированных за Волгу! Делались пушки почти под открытым небом руками женщин, детей, инвалидов, почему и качество изготовления оставляло желать лучшего. Вот почему, как говорят оружейники, происходили частые отказы. Они были ахиллесовой пятой этих пушек. Особенно страшно, когда отказ происходил в воздухе. Это стоило жизни многим. Я же научился быстро обнаруживать причины отказов и устранять их.

Воздушных стрелков на ИЛах обычно не хватало. Их кабина, в отличие от кабины летчика, не была бронирована, стрелки в первую очередь подвергались атакам истребителей и гибли чаще летчиков. Поэтому часто по мере необходимости роль воздушных стрелков исполняли оружейники, которые умели обращаться с пушкой. Вот и мне, начальнику команды вооруженцев, порой приходилось выполнять обязанности воздушного стрелка. Обычно я летал вместе с Иваном. Причем два раза мы были подбиты и очень непросто выбирались «домой». Вот почему ленинградская медаль – медаль «За оборону Ленинграда» – мне дороже всех тех орденов, которые я получил позднее.

Такие ситуации, в которых мы оказывались вместе с Иваном, не забываются, а товарищ делается роднее родных. Вот почему, как только Иван узнал, что я рядом, в соседней дивизии, он разыскал меня в изоляторе полковой санчасти.

Первые дни мая. В открытое настежь окно видно цветущую вишню. На небе ни облачка. Да и война ушла за горизонт, и все надеются, что насовсем. Поэтому и настроение у меня было соответствующим. Я отделался очень легко – небольшое сотрясение мозга. Кость повреждена не была, правда, пуля довольно основательно вспахала мой лоб, было много крови, и голова была похожа на белый чурбан. Но это не мешало хорошему настроению. Я был на попечении очень милой смешливой хохлушки – лейтенанта медицинской службы. Она по долгу службы (и без оного) часто подходила ко мне, и мои руки невольно тянулись туда, куда не следует. Она их отбрасывала, приговаривая: «Ну, що вы, товарыщ капитан, вам такого сейчас нельзя. Опять вам будет плохо».

Вот за этим занятием Иван меня и застал. Он принес с собой флягу – плоскую немецкую флягу, а я стал упрашивать мою симпатичную начальницу принести чего-нибудь закусить. Она долго сопротивлялась, уговаривая не пить, – для меня, мол, это очень опасно. А потом сходила на кухню и принесла еды.