Геннадий Седов - Юсупов и Распутин

– Как она управляется, живя одновременно с двумя великими князьями, дядей и племянником? – спросил смеясь. – Дарит радости по расписанию? Использует кроме парадного запасной вход?

Аннушка в ужасе заткнула уши, Карсавина возмутилась.

– Фи, Феликс! – воскликнула. – Что вы себе такое позволяете? Ужас что! Не ожидала от вас! Анна, я ухожу! – поднялась рывком из-за стола.

Он пробовал в другое время с ней объясниться, звонил по телефону в отель, где остановилась труппа – разговаривать с ним она отказалась…

Зима в тот год выдалась в Лондоне особенно суровой. В спальне не было обогрева, стужа как на улице. Ледяная постель – бррр! – невозможно согреться под двумя перинами. Утром вода в тазике для умывания замерзала, он прыгал, клацая зубами, по комнате пока одевался.

Первокурсникам, жившим в колледже, предписывалось возвращаться в кампус не позже полуночи – администрация строго за этим следила. Трижды нарушившие правило за семестр безжалостно отчислялись. Бедолагам, досрочно завершившим образование, устраивали шутливые похороны: коллективно отпевали, провожали шумной компанией на вокзал под звуки траурного марша.

Живший на первом этаже, он придумал, как помочь опоздавшим. Связывал из простыней веревку. Гуляки стучали ему в окно, он лез через чердак на крышу, скидывал веревку, тянул одного за другим наверх. Авантюра едва не вышла ему боком. В одну из ночей в окно постучали, он сбросил веревку и поднял на крышу… полицейского. Не заступись прибывший ему на выручку архиепископ Лондонский, наверняка получил бы волчий билет. А так все обошлось строгим внушением.

– Похвально… молодец…

Слушавший его отчет батюшка благосклонно качал головой.

Из Лондона он привез морем целый скотный двор: быка, четырех коров, шесть поросят, бесчисленное множество птицы – все элитное, отменных пород. Живность переправили в Архангельское, где они провели лето. Даже редко улыбавшаяся матушка развеселилась, когда они с отцом посвятили ее в комичное продолжение своих усилий по улучшению архангельского стада. Отец посчитал, что следует закупить в Британии еще трех молочных коров и породистого шотландского быка-шортхорна. Сказано – сделано: он телеграфировал в Лондон помогавшему ему торговцу: «Please send me one man cow and three Jersey women» («Прошу прислать одну мужскую корову и трех женских»). Смысл его заказа торговец понял: животные спустя какое-то время поступили в имение. История, однако, на этом не закончилась. Какой-то лондонский журналист раздобыл его телеграмму и напечатал в юмористическом разделе «Тайм», курьезный текст перепечатали в петербургских «Новостях дня» – государь, говорят, читая газету, умирал со смеху.

После Архангельского они как обычно отдыхали в Крыму, вернулись в Петербург в начале осени, недалек был день возвращения в колледж. Прогуливаясь однажды во время антракта в фойе Александровского театра, он столкнулся с бывшей любовницей брата Машей Головиной. Обрадовались встрече, разговорились. Пьеса была так себе, он предложил сбежать, посидеть где-нибудь в ресторане. Пили в «Медведе» шампанское, вспоминали минувшие денечки, покойного Коленьку. Муня, как называл ее брат, рассказала о бывавшем у них в доме старце Распутине. Святой человек, не ведает греха, жизнь его посты и молитвы. Человеческие пороки, слабости не имеют над ним силы – неспроста его привечают государь и государыня…

«Святой, не ведает греха? Чушь какая-то!»

– Хочешь, познакомлю?

– Охотно! – загорелся он. – Только учти, через неделю мне уезжать.

– Успеем, не волнуйся.

Дима, которого он посвятил в события, выказал озабоченность.

– Не попадись смотри. Этот прощелыга, говорят, обладает гипнотическими способностями.

– Да ладно тебе, – ему было смешно, – что мне до его способностей. Не таких видали…

Приехал он в автомобиле на Зимний канал, где жили Головины, к назначенному Муней часу. Выразил сочувствие Любови Валерьяновне, похоронившей недавно супруга, рассказывал матери и дочери о студенческой жизни, нравах англичан, светской жизни Лондона.

Женщины выглядели озабоченными, бросали тревожные взгляды на дверь. Послышались шаги в прихожей, распахнулась створка – обе вскочили из-за стола. В залу шагнул среднего роста мужик в кафтане, шароварах и высоких сапогах. Обнял и облобызал по очереди мать и дочь, приблизился к нему. Грубое лицо, бегающие водянисто-серые глаза, низко нависшие брови.

– Здравствуй, голубчик! – потянулся с поцелуем.

Он невольно отпрянул.

– Не боись, не укушу, – старец уселся за стол, взял протянутый хозяйкой стакан с блюдцем.

– Сладкий? – осведомился.

– Как вы любите, Григорий Ефимович.

– Сладкий, сладкий… – старец с шумом потянул из блюдца, кольнул в его сторону острым и пытливым взглядом сквозь сальную прядь волос: ухмылка на лице, волчий прищур. – А вот он не сладкий. Грешен, бес кружит рядом. Евангелие помнишь? – погрозил пальцем. – Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится…

– Вы бы, Григорий Ефимович, – поспешила перевести разговор в другое русло Любовь Валериановна, – воздействовали на Машу. Вбила себе в голову, что светский мужчина – непременно вырожденец. Ни к чему не способный. Отвадила всех, какие были, женихов.

– И верно сделала, – старец глотал ложку за ложкой варенье из вазочки. – Да ча ей с ыми, тонконогими, пачкаться-то? Она невеста божия. – Хищно обласкал взглядом глядевшую на него восторженно Муню. – Вот тебе верный друг! – обернулся к нему. – Слушайся ее, она будет твоей духовной женой. Хвалила тебя. Вы, как я погляжу, оба молодцы, друг друга достойны. Ну, а ты, мой милый, далеко пойдешь, ой, далеко…

Просидел он недолго. Встал, крестясь, из-за стола, глянул кротко на него и стоявшую рядом Муню.

– Не серчай, – произнес, – я к тебе с душой. – Попросишь, помогу. Ложь и лукавство изживай.

На другой день вечером ему принесли письмо от Головиной.

«Милый Феликс Феликсович, – читал, – пишу Вам, чтобы просить Вас никому не показывать тот листок бумаги, который я Вам передала у Али. Ваш новый знакомый был сегодня у нас и просил об этом, да и я нахожу, чем меньше будет разговоров о нем, тем лучше. Я бы очень хотела знать Ваше мнение о нем, думаю, что Вы не могли вынести особенно хорошего впечатления, для этого надо иметь совсем особенное настроение и тогда привыкаешь относиться к его словам, которые всегда подразумевают что-нибудь духовное, а не относятся к нашей обыденной жизни. Если Вы это поняли, то я страшно рада, что Вы его видели, и верю в то, что это Вам было хорошо для Вашей жизни, только не браните его, а если он Вам неприятен – постарайтесь забыть»…

«Уже забыл, – глядел он радостно в окно. – Завтра в путь. Новые впечатления, встречи, друзья. Свобода!»