Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Дикий, безлюдный мир окружает затерянную в горах хижину Этери.

Вместо «осенний» у Заболоцкого сказано – «поздней порой урожая». «Безмолвна древесная сень» и «покой дерев». Сразу даже и не сообразить, что это об одном и том же, что это из одного источника. Тут нет соответствия, нет совпадений, нет переклички голосов. Нет переклички, но удивительно – нет потерь. Например: «Звякнет горлышком фазан» – Цветаева, а у Заболоцкого: «Да бьет в колокольчик фазан».

У Заболоцкого тон размеренный, эпически повествовательный. У Цветаевой – напор энергии. Это не повествование – строки исходят энергией, чья физическая величина почти ощутима. Ударения тут воистину – удары. На передний план выступает не эпическое описание – картина, как у Заболоцкого, а замена картины темпом, скоростью, энергией… И конечно, благодаря хорею, темп этот значительно ускорен и сам по себе, а в сравнении с амфибрахием Заболоцкого – десятикратно. Нужно сказать, что этот размер не был избран Цветаевой добровольно, а был настоятельно рекомендован ей со стороны, в качестве якобы единственно соответствующего грузинскому [153], то же и система рифмовки через строку. Сама Цветаева не всегда подхлестывает и без того быстрый бег хорея; вот пример медленного:

Но далее – темп и ритм берут свое, чему, кстати, способствует монорифма:

Невозможно произнести это замедленно при всем желании. Тот же отрывок у Заболоцкого начисто лишен «скоростной» характеристики – тут как бы все остановлено, включая даже глагол «хлынул». У Цветаевой действие происходит во времени и время выступает на первый план, у Заболоцкого действие совершается в пространстве, а времени словно нет, есть пространство – эпическая ширь.

Это разные системы, и, в случае двух крупных поэтов, конечно же, не может быть решительного и безоговорочного предпочтения одного другому.

Что лучше? Нельзя сказать, невозможно выбрать. То одно, то другое. Может быть, то, что ближе подлиннику? Но, видимо, в данном случае близость не способна решить дело в пользу одного из поэтов. Оба варианта хороши – независимо от подлинника, главный образ которого в обоих перевоплощениях не утерян.

Мы пока намеренно отодвигаем сравнение поэмы с оригиналом – чтобы показать самостоятельную жизнь переводов. Так всегда случается с переводами, выполненными крупными поэтами, – переводы не вызывают мгновенного соблазна сличения. Сравнение с оригиналом еще предстоит, а пока поделимся мелькнувшим подозрением, что при всем различии, полярности, эти два поэта в отношении подлинника не взаимоисключают друг друга. Источником этой полярности служит, вероятно, и подлинник, который шире переводов и дает повод для разного воплощения…

Разница Цветаевой и Заболоцкого обнаруживается особенно резко, когда оригинал можно истолковать как борьбу за правоту и справедливость – Цветаева сразу же активно и автоматически в нее включается, мобилизуя всю ударную мощь своего таланта. Тут взволнованная речь Цветаевой – на высоте ораторского искусства. Это, кстати, демонстрирует, что персонажи сказок умны, что они выразители сил добра или зла и, в качестве таковых, далеко не бессловесны, напротив, – находчивы, остры, убедительны. У Заболоцкого эта сторона притушена, речь повествовательно нейтральна. Этери у него милая и робкая жертва – она прекрасна, но не так умна, как у Цветаевой. У Заболоцкого даже советник царя спасалар, которого именуют львом, пасует перед цветаевским, и царь прав в своем царственном гневе после его вялой речи, тогда как после речи цветаевского спасалара – царь неправеден, и тем сильнее звучат трагические трубы рока. Приведем соответствующий отрывок. Спасалар приносит царю весть о самовольной женитьбе сына:

Тут даже метр, навязанный Цветаевой, кажется удачно и добровольно выбранным: он способствует энергии высказанного, служит правому делу. И насколько спасалар Заболоцкого слабее в роли адвоката Годердзи! Как это вяло: «Ведь судьбы людей наперед начертаны господом богом» – за сим точка, не восклицательный знак. Цветаевой даже исходное «Браки заключаются на небесах» кажется недостаточным, она заряжает это дополнительным пристрастием: вини бога, если не так…

Хоть мы и зареклись не прибегать на этом этапе к сличению переводов с подлинником, тут его трудно избежать ввиду явного количественного несовпадения строк. Ограничимся количественной справкой: строк в подлиннике ровно столько, сколько у Цветаевой. Заболоцкий не нашел в этом отрывке ничего для себя и поспешил его сократить.

Заболоцкому чужда ораторская речь, он тяготеет к внутреннему, повествовательному монологу – то есть речи не спорящей, не убеждающей в чем-то кого-то, речь эта не обязательно предполагает собеседника, слушателя, а тем более противника. Собеседник может отсутствовать. Напротив, Цветаевой близко искусство ораторской речи, высокое красноречие, оно отвечает складу ее ума: непомерной, исключительной, чисто логической способности, считавшейся приоритетом «сильного пола». Речь ее не может звучать в пустоте – она всегда адресована, перед ней аудитория, друг, противник. Заболоцкому близко состояние, отсюда монолог; Цветаевой – действие, отсюда речь. Цветаева любит скрестить оружие – фразы становятся фазами фехтования, имеющими целью выпад.

Вот пример: царица упрекает сына, который самовольной женитьбой вынудил отца нарушить данное им слово царю Лавану. Царевич ей отвечает:

У Заболоцкого – «Могу я по-своему жить» – неубедительно. И какой напор у Цветаевой! Как все эмоционально и логически сплетено и подтверждено. Но этого мало. Обратим внимание – «Вы Годердзи сотворили!» – повторено дважды. Что это? Вслушаемся: «Ежечасно, безвозвратно вырастаем из пелен». Речь цветаевского Годердзи приобретает характер партии, арии, она подспудно связана с музыкальным решением поэмы. Речь звучит и приобретает другое, не речевое качество; становится важна не только сказанным, она, и отзвучав, канув, остается в ушах мотивом, мелодией, способна возрождаться, представать вновь. Вот пример из начала поэмы: сирота Этери горюет по матери, которой не помнит: