Татьяна Вирта - Физики и лирики: истории из жизни ученых и творческой интеллигенции

Мы с моим мужем ходили к Даниным в гости, как на праздник. Я непременно тщательно наряжалась, т.к. «эстет» Данин всегда не без пристрастия оглядывал меня, что было очень приятно. И непременно брала с собой туфли. А это еще зачем? А это потому, что Данин к тому же любил танцевать, и я знала заранее, – чуть только мы появимся в дверях, Данин поставит какую-нибудь пластинку, из самых наших любимых. И мы будем с ним танцевать. К сожалению, Софья Дмитриевна не танцевала, так что мой муж Юра за компанию с ней поневоле тоже становился наблюдателем.

Хозяйство в их доме вела верная «тетя Глаша», и она всегда оставляла нам что-нибудь на ужин. Ну, а после небольшого застолья с непременными двумя-тремя рюмками водки мы с Софьей Дмитриевной усаживались у нее на диванчик и настраивались слушать Данина, – мы всегда его просили почитать нам стихи, и он с готовностью соглашался. В то время я еще не научилась пить и не могла даже пригубить чего-нибудь спиртного, но голова у меня и без спиртного кружилась, – от счастья. Это были незабываемые вечера.

Надо сказать, что этот диванчик в те далекие времена, когда я была еще не замужем, сыграл решающую роль в моей судьбе. Все дело в том, что посидеть на нем с хозяйкой дома считалось большой честью и удостаивались этой чести немногие. А мы с Софьей Дмитриевной были, можно сказать, подругами, и она часто приглашала меня к себе посидеть с ней «на диванчике».

Говорили мы с ней, отвлекаясь от производственного процесса, в основном «за жизнь», и многое из того, что со мной происходило, ей не нравилось. К моим очеркам, появлявшимся время от времени в печати, она относилась вполне равнодушно, а переводы вовсе не читала. Кроме того, ей не нравились те фигуры, которые дожидались меня у входа в редакцию «Знамени» на улице Станкевича, чтобы проводить домой в Лаврушинский переулок, где я тогда жила. У Софьи Дмитриевны насчет моего будущего были совсем другие планы.

Однажды на этом самом диванчике у нас с ней произошел примерно такой разговор:

– Ты не обидишься, если я тебе кое-что скажу откровенно?

– Конечно, нет.

– По-моему ты делаешь неправильный выбор. Можно, я тебя познакомлю с одним молодым человеком, который мне кажется интересней, чем эти твои кавалеры?

– Конечно.

– Правда, он сейчас находится далеко от Москвы на одном закрытом объекте, но он вскоре вернется.

– Как это его туда занесло?

– Потому, что он тоже, как и мой Даня, физик.

Я уже писала о том, что Софья Дмитриевна по какой-то неведомой причине была убеждена, что ее муж – физик, и так его всегда и называла «физиком». Она не отступила от своего замысла познакомить меня с этим «таким же, как и мой Даня» физиком, пока не подстроила нашу встречу в их квартирке на Малой Дмитровке. Из всей этой затеи, как это по большей части бывает, могло бы ничего не получиться, если бы только с этим самым физиком, Юрой Каганом, мы не были по сей день вместе, – вот уже более пятидесяти лет.

С Даниным они познакомились в Коктебеле, куда после смерти вождя Юра, в то время работавший на закрытом объекте на Урале, поехал в отпуск. Коктебель он выбрал не случайно, а по наущению своей невестки Зои Богуславской, жены старшего брата, Бориса Кагана. Зоя к тому времени уверенно входила в литературу, дружила с восходящими звездами театральной критики и не могла дать лучшего совета Юре, который наконец-то вырвался на волю со своего закрытого объекта, как поехать отдыхать в Коктебель – эту литературную Мекку тех дней.

Дружба с Даниным продолжалась у них с Юрой, пока Данин был жив. Менялись обстоятельства, у Данина после смерти Туси появилась новая жена, Наташа Мостовенко, но неизменной оставалась их привязанность друг к другу. Помимо общности взглядов на события в мире, живого восприятия действительности, этих двух «лирических физиков» связывал еще постоянный интерес к невероятным новостям в науке, находившейся в ту пору на подъеме и поражавшей фантастическими открытиями. Данин осваивает новый для себя жанр – популярного научного романа, и у него подряд выходит несколько книг: «Неизбежность странного мира», 1961 г., «Резерфорд», 1967 г., «Нильс Бор», 1975 г. Написать доступно о самом сложном, изобразить с помощью слов весь драматизм труда ученого, полного взлетов и падений, разочарований и восторга, это было под силу только Даниилу Данину, одновременно художнику и физику и по образованию, и по душевной склонности. Читательская аудитория тех лет тянулась к знаниям, и поэтому книги Д. Данина, занимавшие умы и воображение, становились бестселлерами.

Работа над этими книгами сопровождалась постоянными обсуждениями и спорами с Юрой по телефону и при личных встречах, и так продолжалось не год, и не два, а целые десятилетия.

После того, как «Нильс Бор» вышел из печати в серии «Жизнь замечательных людей», мы получили книгу со следующей надписью:

«Дорогому Юре Кагану – верному другу и сообщнику – без вмешательства которого это сочинение, возможно, так и не увидело бы свет – со старинной любовью – Д.Д.

Р.S. А Тане и Максиму этот же экземпляр с той же любовью. – Д.»

Творческую биографию Д.Данина завершает многостраничный том «Бремя стыда». Д. Данин снова отдается во власть своей юношеской страсти к поэзии и пишет о Борисе Пастернаке. Это книга-исповедь, книга – признание в любви, книга – подведение итогов. Эта книга – предупреждение о том, как разрушительны – для личности, для общества – поступки, подавляющие в человеке простое чувство стыда. Это труд, потребовавший от Даниила Семеновича едва ли не двадцатилетней упорной работы изо дня в день, из года в год, невзирая ни на какое настроение, заботы, недомогания или болезни. Но вот он завершен, и Юра Каган получает от Данина чуть ли не сигнальный экземпляр с надписью:

«Милый Юра – дорогой и давний друг мой – давай будем жить долго, раз уж мы наверняка освободились от бремени стыда! Обнимаю тебя, твой Д. 25 дек. 97. Аэропортовская». (Это их новый адрес. – Т.В.)

Они были не только друзьями, но также и единомышленниками, для которых «бремя стыда», наряду с другими горестями, было бы самым мучительным наказанием в жизни. Но, к счастью, оглядываясь назад, на прожитые в нашу непростую советскую эпоху годы, ни Данин, ни Каган ни в чем не могли себя упрекнуть, – их совесть оставалась чистой и незапятнанной.

Что представляет собой такое расхожее определение, как «цельная личность»? Набор нравственных качеств с превосходными степенями или, напротив, эпитеты с приставкой – «не»? Так вот, по отношению к Данину можно было бы применить и то, и другое.