Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройлян Мюллер – фрау Иванов

Так, наверное, делается перед свадьбой, думала я, глядя в заоконную белую ночь одним глазом, и старалась изо всех сил не огорчаться. Митя вернулся в третьем часу ночи, оставив сумку с четырьмя парами форменной обуви где-то… в такси. Ну, или в телефонной будке – теперь уж какая разница!!!

Загс выглядел Дворцом правосудия. Даже мама бросила на него уважительный взгляд.

Прогулочный кораблик сломался. Глаз почти не открывался. Митя одолжил ботинки на размер меньше, не оценив вполне утраты: он считал, что, уж ладно, помучается за свою глупость несколько часов, поджав пальцы. Но, к сожалению, это было только началом другой, совсем не веселой истории: за разбазаривание государственного обмундирования, а заодно за тайные связи с гражданами ФРГ, с шурина сорвали погоны и уволили из армии, а насчет того, кому достались башмаки, по каким дорогам ходили и где окончили свою жизнь, можно фантазировать, как кому заблагорассудится…

Наш паровоз несся на всех парах – и я понимала, что я в нем – не машинист.

Ну и настал, наконец, день свадьбы. Я не могла надеть контактных линз, а про очки не могло быть и речи!!! Я никогда и не носила их, ужасных, только линзы. Но на всякий случай я спрятала очки в карман своего черного вечернего платья (вдруг потребуется что-нибудь рассмотреть!). Почему платье было черным? – спросите вы (все спрашивают). До сих пор пытаюсь вспомнить, почему я купила именно его, или подобрать к этому вразумительные объяснения. Но они не находятся.

Загс выглядел Дворцом правосудия. Даже мама бросила на него уважительный взгляд. Кроме нас, бракосочетания ожидали веселые девчонки с темнокожими студентами. Под бюстом Ленина статная женщина в алой ленте через грудь никак не приступала к церемонии. Оказывается, не поняла – где невеста?! – а потом выясняла рассерженно, почему я в черном. Что за шуточки! Черный жених – хорошо, черное платье – плохо. У нас так только на похороны являются! И грозила нас не расписать! Она подошла близко, и я увидела, что она красива в гневе, а лицо ее – цвета ленты.

Гости терпеливо ждали, пока разрешится недоразумение.

Зазвучал Мендельсон. Я была в состоянии аффекта. Я плохо понимала происходящее и нерезко видела его.

Все обнимались и почему-то плакали…

Моя любимая подруга Грета, которая, презрев предрассудки, отправилась в Ленинград вместе с моей мамой, не представляя себе, куда она едет и что там встретит, но, не допуская также мысли, что оставит меня в такой интересный день без дружеского участия, тоже была очень взволнованна (хотя сентиментальных слез она не пустила бы из принципа!) и, обнимая меня, прошептала: «Ну что, старушка, на первый раз мы справились!» И я поняла совершенно точно, что под «следующим разом» она не подразумевает свою свадьбу, где я буду свидетелем (мы обещали это друг другу в детстве), а уверена в том, что у меня будет еще какой-то «раз».

В шашлычной нам одолжили ложки, и мы, голодные, ели из банок черную икру, запивая ее теплым шампанским, которое стало пеной – оно растряслось в машине и с трудом собиралось обратно в состояние напитка.

Потом поехали в Зеленогорск. Днем раньше вместо кораблика спешно наняли автобус (и деньги зачем-то отдали вперед), но он не приехал. Пришлось распределиться по всем имеющимся машинам. Шафер жениха («В-в-влад!»), близкий друг Мити, на днях стал шофером – только что купил права, и мы сели в его автомобиль. Сзади нас было четверо, считая маму. Надобно заметить, что мама была превосходным водителем. (Не то слово превосходным – она до страсти, до фанатизма любила свой автомобиль! Помнится, когда она достигла очень почтенного возраста, мы с братом пытались отговорить маму садиться за руль, тем более что правый глаз ее почти ничего не видел… на это она ответила: «Для обгона мне нужен как раз левый!», а когда маму хоронили, думали, если уж класть какую дорогую для нее вещицу в гроб – так это ключи от машины!)… Поэтому она стала нервничать, как только Влад дал г-г-газу. Но мама никогда не позволяла себе лишних эмоций, тем более высказываний. Она стала рыться в сумочке, нашла шоколад, задумав раздать по дольке пассажирам, обреченным на поездку с Владом, – для поднятия настроения. Дрожащими пальцами, сохраняя невозмутимое благовоспитанное лицо, она стала вскрывать плитку, а Влад, отреагировав на хруст фольги (мужчины – сластены!), первый повернулся к ней, бросив на ходу руль и протянув руку за шоколадом…

Приехали на берег залива и, едва стали выходить из машин, увидели бегущего нам навстречу хозяина шашлычной, который отчаянно размахивал руками и кричал что-то недоброе, как кричат: «вызовите скорую!!!» или «не подходите, взорвется!», я не сразу поняла. А он орал:

– Мясо украли! Мясо украли!..

Мама в это время уже переодевалась в кустах: очень уж вспотела за время поездки с Владом, а к праздничному ужину у нее было припасено другое платье.

В шашлычной нам одолжили ложки, и мы, голодные, ели из банок черную икру, запивая ее теплым шампанским, которое стало пеной – оно растряслось в машине и с трудом собиралось обратно в состояние напитка.

День был спокойный, нежно-пасмурный. Песок и камни были теплыми. Все разулись, пробовали босыми ногами воду… О-о, как хорошо… Митя, конечно, закатал штаны, превратив их в шорты, и снял рубашку, обнажив красивый торс – было что продемонстрировать, и он с удовольствием демонстрировал.

Влад завернул рукава рубашки, показал острые локти – на большее не решился. Иногда он, привлекая всеобщее внимание, возглашал: «Г-г-горько!» – и пристально смотрел, как мы с Митей целуемся, точно проверял, все ли в порядке, – и ласково улыбался.

Я смотрела на дымчатый залив. А там, за ним, – Финляндия, и где-то неподалеку – то самое озеро со смешным названием Пюхяселькя. Это и на немецком смешно. А в окрестностях озера снимались сцены фильма про Живаго – это была ближайшая к России точка, до которой удалось добраться съемочной группе. Сдержанно-чувственная природа, искривленные ветрами березки, степь да степь кругом… Все это было не Россией.

«Националь» принял нас в свои объятия только вечером. Тут было все, как на настоящей свадьбе – ganz annehmbar. [2] Вполне приемлемо (нем.).

После свадьбы я целый месяц жила в Ленинграде – о, прекрасное, неразумное, чувственное, безответственное, исполненное уверенности в бесконечном счастье, первое время супружества! Как в природе случается иной раз заметить вечный момент красоты, в котором заключена такая гармония, такая безмятежность, что кажется, невозможны в этом мире ни ссоры, ни войны, ни болезни, а только это райское счастье, разливающееся в эфире, которому нет конца… Но вот спохватится ветер, и все потемнеет вдруг, и заговорят тревожно деревья, и с исчезнувшим золотым светом гаснет надежда на рай на земле…