Максим Траньков - Две стороны одной медали

В общем, после разговора с родителями, на совете было решено, что на каток я больше не хожу, но должен принести дневник без троек. Не то чтобы я до этого был разгильдяем, но времени на тренировки уходило достаточно много. Плюс всегда был стереотип: спортсмен – значит, не до учебы, – так что можно было филонить.

Все, кроме математики, давалось мне легко. Я успевал при этом и с друзьями «собакам хвосты крутить» во дворе, и по крышам лазить. Хотя последнее я успевал делать всегда. И если бы только это. Сейчас я понимаю, почему мои родители пытались сделать так, чтобы я был при деле.

Мое детство, мой город Пермь – это пятиэтажка, а под окном – сад и огород. У меня окна выходили на частный сектор. Неподалеку река Егашиха, лог и мичуринские заброшенные сады, и мы, естественно, воровали яблоки. Чего только не было! В нас стреляли солью и попадали. Однажды меня избил мужик. Мы с другом полезли за яблоками, и я не увидел, что там дядька. Друг начал звать меня, но было уже поздно, мужик схватил меня и начал избивать, пинать ногами, а потом просто выкинул через забор на дорогу. Я до сих пор не могу понять, насколько же он был злым и насколько мы, пацаны, его тогда достали своим воровством, что он избил подростка с таким остервенением. Впрочем, мы и правда много чего делали. Город, как я уже говорил, был криминальным, нам было у кого учиться.

Мои сверстники тырили не только яблоки, но и угоняли велики. В Перми до сих пор есть велосипедный завод. Тогда велик был больше чем средством передвижения. Это была религия. Их украшали, таскали латунные стружки, какую-то ерунду, даже по кладбищам цветы воровали, чтобы привинтить к велику и выделиться. Выглядело это, конечно, чудовищно.

Велосипед был моей огромной мечтой: учитывая достаток моей семьи, он появился у меня поздно. У всех были велики, а у меня нет, точнее, был, но детский, из которого я давно вырос, и я все время клянчил у друзей покататься. «Дай прокатиться, жопа не годится», – была у нас такая фраза в ответ. До сих пор ее помню. Я мечтал о «Каме», со складной рамой. Однажды мама с папой днем куда-то пошли, и вдруг я сижу во дворе и вижу, что отец несет на плече сложенную «Каму». Мне кажется, это был первый и последний раз, когда я днем сам побежал домой. Я до сих пор помню, как мы его собирали, накачивали шины, как я потом лелеял эту «Каму», мыл на колонке каждый вечер. Колонка – это железная труба, и из нее качаешь воду, – да, я жил в такое время, когда это еще было. Отец периодически у себя в мастерской перекрашивал мой велик в разные цвета, и я был самым модным.

Еще одной мечтой была собака. Я всегда больше всего любил возиться со зверушками. Таскал во дворе котят, щенят кормил, и мы с братом долго упрашивали родителей завести собаку. Когда мы поняли, что щенка мы не получим, потому что «он стоит дорого», то начали с Лехой откладывать карманные деньги сами.

С другой стороны, деньги и не на что было тратить – ничего не было. Помню, что я попросил у бабушки на день рождения пасту Blend-a-Med – из рекламы с двумя половинками яичной скорлупы – и зубную щетку. Последнюю я так долго использовал, что даже в Питер с ней уехал. Уникальные времена были, мечта ребенка – зубная паста!

И вот мы с братом накопили денег на собаку и пришли к родителям. Те впечатлились нашей решимостью и все-таки купили нам щенка немецкой овчарки.

Помню, как он пах – такой особенный у щенят запах, и весь он был такой милый, мягкий, пухлый. Мы его назвали Шейх, потому что тогда была модной песня «Звездный шейк», но мне казалось, что там произносят слово «шейх», и оно мне страшно нравилось. Я даже нацарапал имя собаки над его подстилкой. Правда, Шейхом щенок был всего два дня, а потом его торжественно переименовали в Рема. Ромул и Рем – основатели Рима. Звучало гордо. Зимой он катал меня на санках, на маленьких лыжах. Летом мы гоняли наперегонки. Рем меня защищал, считая младше себя. Собаку приходилось крепко держать на любое «привет» на улице – он каждого воспринимал как угрозу мне.

Рем умер, когда я был в Питере. Мне не говорили об этом, и я понял, что что-то случилось, когда приехал к родителям и увидел железную дверь. Ее упорно не ставили, так как в доме есть собака, которая всех охраняет. От железной двери у меня сжалось сердце – без слов стало все понятно. Я не разговаривал ни с кем из семьи 3 дня, для меня это была потеря друга. И то, что мне не сказали о его смерти, я воспринимал как предательство.

Я сейчас, когда вспоминаю свое детство, понимаю, что это был другой мир. Не только по сравнению с сегодняшним. Даже тогда в Москве и Питере дети уже знали какую-то другую жизнь. У нас же не было ничего. Сникерсы и те как мечта. Жвачку турецкую у спекулянтов выманивали и жевали неделями. Стояли в очереди за едой по талонам. Мама шла утром в детский сад на работу и записывалась по времени, чтобы после смены забрать продукты. И, слава богу, что я хоть мог поесть у нее в саду иногда перед тренировкой, там все-таки было обеспечение.

Для меня какие-то обычные вещи были экзотикой. Однажды нас вывезли на показательные выступления во Францию. Для моих родителей это были бешеные деньги. Чуть-чуть дали с собой, и я в первый же день все потратил. Причем не на жвачки и конфеты, как другие. Я зашел в какой-то супермаркет – чуть ли не «Ашан» – и обалдел от изобилия, набрал тут же вещей: мяч футбольный дерматиновый, флисовую кофту и коробку ручек – я ими потом еще лет 10 писал. И все – деньги закончились. Я был счастлив. Мне казалось, что обычный простой отель чуть ли не в деревне – рай. А когда нас отвезли в Диснейленд, то это стало настоящим приключением. Я фотографировался с Тигрой – моим любимым диснеевским персонажем – и сходил с ума от счастья. Потом с ребятами зашли в сувенирный магазин, и это был какой-то праздник – такого изобилия мы никогда не видели, но вот денег уже ни на что не было. Ребята подбили меня снять пищалки и стырить, что плохо лежало. Конечно, мы попались и оказались в полиции. Нам влепили штраф, так что родители еще года два отдавали деньги за тот выезд. Мы же детьми не осознавали, что творим – бедные были, голодранцы.

Одежду я донашивал за братом. Помню, Павел Воля сказал что-то вроде: «Единственный кутюрье, которого мы знали, – это старший брат». Шила нам и вязала моя мама, потому что одежды тоже не было. А если что-то было, то не было денег. Кстати, вот тогда в детстве я возненавидел вязаные вещи: колется, чешется, мешает. Кажется, я передал эту нелюбовь дочери – она тоже не любит вязаное, сразу начинает пищать.

Мы все так жили по большому счету. Правда, когда я подрос, у нас уже хотя бы не дрались район на район, как делало старшее поколение. Но мелкими мы бегали смотреть на потасовки. На старом кладбище, которое уходило до лога, стояли трамплины – зимой мы катались там на санках, прыгали лыжники: как я не попал туда в секцию, не понимаю до сих пор, трамплин был виден из окна. В общем, трамплины были межой между районами – Свердловским и Мотовилихинским, и мы в детстве смотрели со старого кладбища на побоища, как ребята бились в кровь арматурой, трубами…