Дэйв Ицкофф - Робин Уильямс. Грустный комик, который заставил мир смеяться

ROBIN

Dave Itzkoff

Copyright 2018 by Dave Itzkoff.

Фото на обложке: © Maarten de Boer / Contour / GettyImages.ru

© ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Конец лета 1977 года. Никто в Большом Американском Мюзик-холле больше не хочет смеяться. Уже несколько часов этот старый изысканный театр в Сан-Франциско, который даже его завсегдатаи порой сравнивали с публичным домом на Пиратском берегу, наполнен сигаретным дымом. Зловонный воздух подогревался светом от камер, а за дубовыми столами, на балконах, под электрическими канделябрами собралось порядка шестисот одетых в домашние костюмы и цветочные принты человек. Они просидели здесь весь вечер в ожидании бесплатного увеселительного мероприятия и телевизионной съемки. Все – обожающие культуру люди в свободомыслящем городе, который позже разорвет от юмористических талантов. На протяжении многих лет они уже тысячи раз видели и слышали стендап-шоу с участием исполнителей из близлежащих клубов, да и в этот раз ожидали того же. Но в самый жаркий момент шоу пропало электричество, свет погас и всех накрыла душная ночь. Покидать помещение запретили, даже в туалет нельзя было отлучиться, атмосфера в этом огромном зале постепенно из просто душной превращалась в невыносимую. Трудно представить аудиторию, менее восприимчивую к шуткам.

На сцену выходит симпатичный коренастый мужчина двадцати шести лет, абсолютно равнодушный к накаленной обстановке и раздраженным зрителям. На фоне золотого бархатного занавеса Мюзик-холла он выглядит странно в своем коричневом костюме, под которым видна не первой свежести белая футболка и еле сдерживаемые воротником пучки волос на груди, плавно переходящие на руки. На голове сидит неудобная меховая шапка в русском стиле, сам он обтекает потом, зато по лицу расплывается искренняя открытая улыбка. Мужчина очень похож на русского, особенно когда начинает говорить с сильным акцентом под вялые аплодисменты: «Спасибо за овации, большое спасибо». Озадаченная толпа взрывается смехом. Шоу еще не началось, а артист уже овладел публикой.

Во время выступления этот молодой человек, Робин Уильямс, перевоплощался в бесчисленное количество образов: то он суетливый угодливый советский стендап-комик, то Супермен под кайфом, летающий в разные стороны словно после употребления наркотиков, то калека Квазимодо, каким его показал Чарльз Лоутон в «Горбуне из Нотр-Дама». Робин делает короткую паузу, чтобы озвучить рекламу, в которой он играет Жака-Кусто, и начинает говорить своим естественным голосом в таком темпе, что его речь кажется очень формальной, словно мужчина играет очередную роль. К концу четырехминутного выступления, когда артист снимает пальто, под которым видны радужные подтяжки, он уже пропитан потом. Уильямс готов изображать столько характеров, сколько понадобится, чтобы достичь своего результата и заставить эту публику полюбить его. И молодой человек справился с поставленной целью уже к концу акта, когда все без исключения зрители аплодировали ему стоя – со свистом и призывами выступить на бис. Многие из них задавали тот же вопрос, что и миллионы телевизионных зрителей через несколько недель, когда это шоу транслировали по телевидению: кто это странный, глуповатый, потный человек?

Никто не мог описать то, что только что произошло, и еще долго они не смогут подобрать нужные слова. Несомненно, это было комедийное выступление, но выступающий не сказал ни одной запоминающейся шутки или анекдота. Он не читал монолог и никого не унижал, он не пародировал и не произносил банальные вещи. Артист больше напоминал фокусника, заставлявшего зрителя видеть именно то, что он хотел – действо, а не актера. За всеми этими затеями, акцентами и образами, расплывчатыми движениями и всплесками эмоций стоял одинокий человек, который сам решал, какие рычаги потянуть и какие кнопки нажать, какие голоса и лица использовать, насколько раскрыться, а что оставить глубоко спрятанным.

Но кто он? За исключением того единственного момента, когда он произнес несколько слов своим удивительно величественным голосом, а затем превратился во французского подводного исследователя, Робин никогда больше не позволял зрителям увидеть его истинную сущность. Какая-то его часть присутствовала в каждой роли и постановке на протяжении последующих тридцати пяти лет, но все вместе эти образы не составляли его личность. Настоящий Робин был скромным, неприметным мужчиной, который никогда не верил в то, что заслужил такую славу, поклонение и признание. Он очень неохотно делился собой истинным, но чувствовал обязанным дать хоть кусочек себя каждому, с кем встретился на своем пути – пусть даже и случайно. Его очень ранило осознание того, что он отказал в своем внимании хоть кому-то, кто в этом нуждался, хотя люди, проведшие с ним бок о бок много лет, утверждают, что даже от них он скрывал какие-то самые потаенные уголки своей души.

Всем казалось, что они хорошо знают Робина, даже если они не всегда были в восторге от того, что он делал. Миллионы людей восхищались его щедростью духа, быстротой ума, надеждой, которую он вселял. Некоторые позже потеряли к нему интерес из-за того, что качество его работы ухудшилось, но тем не менее они надеялись, что найдется проект, образ или вспыхнет искра, и Робин снова станет великим, как тогда, когда впервые взорвал публику. И когда его не стало, то всем хотелось, чтобы он задержался с нами подольше.

Дом на углу Опдайк роуд и Вудворд-авеню был не похож на остальные. Это был огромный красивый семидесятилетний однобокий особняк с асимметричным дизайном, чьи крыши и чердаки с дымоходами разной высоты устремлялись прямо в небо. Здесь, в Блумфилд-Хилс, богатом пригороде на севере Детройта, где в сельском комфорте проводили вечера и выходные топ-менеджеры американской автомобильной индустрии со своими женами, детьми и слугами, необычное жилище было важнее, чем просто семья. Дом располагался в загородном поместье, которое занимало примерно тридцать акров бывших фермерских угодий со сторожкой, садами, амбарами и просторным гаражом, вмещавшим порядка двух десятков машин. У него даже было название – Стоникрофт (Stonycroft, «Каменная усадьба») – резкое, пугающее прозвище для спокойного, удаленного уголка. На расстоянии нескольких миль жило несколько соседей, и ничто не нарушало спокойствия их жизни, кроме изредка раздававшихся звуков мячей для гольфа, разрезающих воздух в ближайшем загородном клубе. Все чаще холодный особняк вторил собственной пустоте: арендаторы освободили практически все сорок комнат, которые теперь стояли незанятые, без обогрева и никому не нужные. Но на самом верхнем этаже дома был чердак. А на нем был мальчик.