Марк Ванхунакер - В полете. Мир глазами пилота

Я припомнил вчерашнее утро в городе – самое обычное, как днем я поехал в аэропорт. Теперь тот день растаял в прошлом, а город, Лондон, остался далеко за линией горизонта.

Пристегивая ремни безопасности, я вспоминаю, как мы взлетали вчера. В кабине воцарилась многообещающая тишина, смолк шум кондиционеров. Воздушная струя начала вращать лопасти огромных турбин – быстрее, быстрее, еще быстрее, пока в игру не вступили горючее и искра, и с ровным, знакомым гулом не пробудились к жизни двигатели. Самое совершенное средство передвижения нашей эпохи было готово к работе.

С юридической точки зрения началом рейса является момент, «когда воздушное судно начинает движение под воздействием собственных источников энергии с намерением взлететь». Я вспоминаю самолет, который именно с таким намерением двигался перед нами, а затем поднялся прямиком в дождливое лондонское небо. Пока он выруливал на стартовую позицию, турбины гнали стремительную, тяжелую рябь по залитой водой взлетной полосе. Она стала похожа на деревенский пруд под сильным осенним ветром. В момент взлета турбины швырнули водную пыль вверх, и на мгновение в воздухе повисли новообразованные пасмурно-серые облака.

А потом настала наша очередь идти на взлет. Это ощущение, которое не притупляется от многократного повторения. Уходящая вдаль дорожка взлетных огней говорит тебе: «Здесь», а приглушенный голос диспетчера: «Сейчас». Когда двигатели только набрали мощность и мы начинаем движение, это напоминает всего лишь странное вождение по странной дороге. Но когда скорость нарастает, понимаешь, что колеса значат все меньше и меньше, а крылья все больше и больше. Приборы показывают нам, что самолет вот-вот начнет свою воздушную жизнь, и чем дольше он остается на земле, тем меньше мы над ним властны. Полет начинается еще до того, как мы отрываемся от взлетной полосы. Так было и вчера.

Когда самолет идет на взлет, то сперва достигает «скорости принятия решения». Пока он не набрал эту скорость, на взлетной полосе остается достаточно места, чтобы затормозить и остановиться. Если эта скорость набрана, мы обязаны взлетать. Однако еще несколько секунд мы движемся по земле, придавая все большее ускорение нашему судну. Я вспоминаю. Когда скорость достигает расчетной отметки, капитан произносит: «На взлет». Огни полосы начинают мигать красно-белым, четыре наших двигателя выходят на максимальную мощность, и я осторожно задираю нос лайнера вверх.

Мы отрываемся от земли и легко, будто съезжаем на боковую аллею, поворачиваем направо. Курс на Токио.

Из окна кабины я смотрю на Лондон. Перед тем как совсем уменьшиться, город становится неожиданно большим. На взлете можно видеть, как он превращается в собственную карту, встает перед твоими глазами весь, целиком, город и понятие города сливаются воедино. Мы пролетаем над Темзой и видим под собой караваны невоздушных судов, растянувшиеся от доков до самого Северного моря. Затем Дания, Швеция, Финляндия и, наконец, Россия, над которой мы проводим всю ночь. И вот, наконец, в утренней дымке, я жду, когда на востоке, вместе с солнцем, появится Токио.

Я занимаю свое место – в кабине и над лежащей внизу Землей. Щурюсь от утреннего света, проверяю расстояние до тумблеров, надеваю наушники и регулирую микрофон. Желаю своим коллегам доброго утра. В этом пожелании есть доля шутки: на больших перелетах не так-то легко сообразить, утро ли сейчас, и если – да, то для кого: для меня, для пассажиров или для той части планеты, над которой мы пролетаем. Я прошу чая. Коллеги докладывают, как проходил полет во время моего отсутствия. Я проверяю компьютеры и показатели топлива. Часы на панели управления показывают, что до посадки в Токио осталось около часа – по Гринвичу. В Гринвиче новый день еще не наступил. Другой прибор показывает расстояние до пункта назначения. Каждые семь секунд мы становимся на одну милю ближе к величайшему мегаполису мира.

Меня иногда спрашивают, не скучно ли часами сидеть в кабине. Нет. Ни капли не скучно. Иногда очень утомительно. Иногда хочется уже лететь обратно, домой. Но более увлекательной работы я не знаю и не думаю, что внизу, на земле, найдется занятие, на которое я променял бы свою воздушную вахту.

Большинство летчиков очень любят свою работу и мечтали о ней с самого детства. Многие начинают учиться управлять самолетом, как только достигают совершеннолетия, чаще всего – в армии. Но на летных курсах в Британии я был поражен тем, сколько моих однокашников решили вернуться к своей «первой любви», уже став профессионалами в других областях. Кого там только не было – инженеры, врачи, фармацевты… Я много размышлял о том, что же заставило нас вернуться к полузабытой детской мечте.

Одних пилотов больше всего привлекают в авиации тонкие приборы, позволяющие передвигать воздушное судно сразу в трех измерениях. Особенно им нравятся сложные операции, которые надо выполнять при взлете и посадке. Другие просто любят самолеты как высшее проявление человеческого гения в механике.

Многих влечет ощущение свободы, которое дарит полет. Воздушное судно отделено от современного мира часами и милями, и вот парадокс: сидя в кабине самолета, в окружении новейших достижений техники, чувствуешь себя очень старомодно. И конечно, эта свобода дает возможность познакомиться с городами планеты и увидеть всю землю и все моря, лежащие между ними.

А еще – нами движет вечное стремление ввысь. Высота притягивает человека, и притяжение это неоспоримо, как натуральные числа, как элементы в периодической таблице. Знаете, что кричал отец братьев Райт, когда его впервые взяли в полет? «Выше, Оливер! Еще выше!» Ему был тогда восемьдесят один год. Мы строим небоскребы и устраиваем на них смотровые площадки. Просим, чтобы нам забронировали номера на верхнем этаже гостиницы. С изумлением находя знакомые черты, рассматриваем снятые с высоты фотографии наших домов, наших городов, нашей планеты. Взбираемся на горы и стараемся рассчитать силы так, чтобы съесть припасенный в рюкзаке сэндвич именно на вершине. Когда я прилетаю в незнакомый город, то всегда иду посмотреть на него с высоты какой-нибудь смотровой площадки. Частенько я сталкиваюсь там с пассажирами своего рейса.

Возможно, тяга к высоте заложена в нас эволюцией. Нам необходимы обзор и наблюдательный пункт. Мы должны видеть земли, прилегающие к нашей пещере или замку. Древнегреческий географ Страбон, вдохновитель Колумба, взбирался на коринфский Акрополь лишь для того, чтобы рассмотреть город в перспективе. Когда мой отец прибыл в свою миссию в бедняцкие кварталы бразильского города Салвадора, то первым делом нанял пилота, чтобы заснять с воздуха трущобы, которых было не отыскать на городских картах, и их безымянные улицы. Через много лет после его смерти мы с братом услышали, что одна из этих улиц была названа именем отца. Мы открыли в интернете карту Сальвадора – и увидели улицу Падре Хосе Энрике, преподобного Джона Генри. Мы увеличили карту, спустились с цифрового неба, чтобы еще раз, сорок лет спустя, вспомнить первый полет отца над городом.