Кэтлин Миллер - Цветок пустыни

– Ты что? Ты пописал на меня?

– Нет-нет, все хорошо, не переживай. Я же просто хотел рассказать тебе сказку, – прошептал он и схватил меня за руку.

Я вырвалась и побежала домой – быстрей, к маме! Он гнался за мной, пытаясь остановить мой бег. Наконец я увидела стоящую у костра маму и бросилась к ней на колени.

– Варис, милая, что такое? – с тревогой спросила мама. – Гюбан, что с ней случилось?

– Да хотел ей сказку рассказать, а она испугалась и убежала, – ответил он беззаботно.

Я так хотела поделиться с ней, рассказать, что сделал этот папин друг. Но как объяснить то, чего не понимаешь? И я лишь крепче обняла маму. Лицо Гюбана ярко освещал огонь, на его улыбке плясали тени от костра – ненавистное мне лицо, которое я потом видела еще много раз.

– Варис, ну-ну, все хорошо. Не бойся, малышка, это ведь только сказка. Это все неправда. Гюбан, где же ягнята?

Он сорвал повязку с бедер, протиснулся между моих ног, и я почувствовала, как в меня упирается что-то очень твердое и мокрое.

В Европе людям очень важно чувствовать связь с прошлым, чувствовать себя наследником мыслей и дел прошлых поколений. В Африке все по-другому. В Сомали не было единой письменности до самого тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Писать и читать никто не умел – наш народ передавал знания потомкам из уст в уста, через сказания и поэзию. Самые важные знания ребенок получал от своих родителей. Плести сосуды для молока из высушенной травы меня научила мама. А папа обучал уходу за животными – как правильно пасти скот, как за ним ухаживать. Жизнь в пустыне полна забот, у нас попросту не было времени болтать о прошлом. Вся наша жизнь сконцентрирована в моменте: будет ли нам чем ужинать сегодня? Не болен ли скот? Все ли дети вернулись вечером домой? Куда идти с караваном, чтобы найти воду?

Наш жизненный уклад ничуть не изменился за тысячелетия – мы жили ровно так, как жили до этого предки наших предков. Мы не знали, что такое электричество, телефон, автомобиль, и уж тем более ничего не слышали про телевидение или Интернет. Наш мир был закрыт от постороннего вмешательства, и это очень влияло на наше мироощущение.

Как и все в моей семье, я не знаю точно, сколько мне лет. У сомалийского ребенка не так много шансов дожить до года, поэтому никому даже в голову не приходит запомнить день его рождения. Мы в семье ничего не знали об общепринятых мерилах времени – календарях или часах. Мы ориентировались в мире по сезонам и движению солнца – очередность дождей подсказывала нам, когда пора менять стоянку, а положение солнца в небе определяло наш распорядок дня. Моя тень падает на запад – утро, а если тень подо мной – значит, сейчас день; а если она удлиняется, то пора бежать домой, иначе затемно не вернешься.

Мы никогда ничего не планировали – встал утром и подумал, что нужно сегодня сделать. В Нью-Йорке люди часто спрашивали меня что-то вроде: «Как насчет встретиться четырнадцатого? Ты не занята? Или, может, тогда пятнадцатого?» Сколько я ни старалась вести дела так же, у меня не получалось. Я просто не понимала, зачем так делать. Та же история у меня была с часами – я до сих пор их не ношу. На Западе все постоянно куда-то спешат. В Африке жизнь течет размеренно. Если ты договорился встретиться с кем-то в полдень, то, значит, раньше четырех-пяти к тебе никто не придет.

На Западе все постоянно куда-то спешат. В Африке жизнь течет размеренно. Если ты договорился встретиться с кем-то в полдень, то, значит, раньше четырех-пяти к тебе никто не придет.

В Сомали мне даже в голову не приходило строить планы на будущее или разговаривать о прошлом. Я никогда не спрашивала маму о ее детстве, о ее родителях. Я и сейчас мало что знаю об истории моей семьи, только теперь меня это очень сильно беспокоит.

Что я знаю точно о своей матери, так это то, что она невероятно красивая. Да, вы можете подумать, что я просто говорю то же, что и любые другие любящие дочери, но поверьте, она действительно обладала очень редкой красотой. Черты ее лица напоминали скульптуры Модильяни, а кожа ее была такой смуглой и гладкой, будто она выточена из черного мрамора. Зубы же, наоборот, были ослепительно белоснежными и всегда очень выделялись даже в кромешной темноте. Волосы были длинные и прямые, очень мягкие. Гребней у нас не было, поэтому она расчесывала их ладонью. Еще она была очень стройной и высокой – такую фигуру унаследовали все ее дочери.

Характер у нее очень спокойный, даже тихий. Но стоило ей заговорить с кем-нибудь, как она тут же начинала шутить и смеяться. Шутила она постоянно – большинство шуток были очень смешные, некоторые были неприличными, а иногда она просто говорила какую-нибудь чушь, чтобы расшевелить нас. Больше всего она любила называть меня Авдохол (маленький рот): «Эй, Авдохол! А чего ротик-то у тебя такой маленький?»

Отец тоже был очень красив и всегда понимал это. Он был высокий, худощавый немного и чуть светлее мамы кожей и волосами. Чувствовал он себя очень уверенно и постоянно дразнил маму, мол, ему не составит труда найти себе жену, пусть поостережется. Она отвечала ему тем же. Родители искренне любили друг друга, но, к сожалению, в один день эти шуточки стали правдой.

Мама родилась в столице, в Могадишо, а отец был потомственным кочевником. Она влюбилась в него с первого взгляда и решила, что скитаться по пустыне с таким красавчиком было бы очень романтично. Отец пошел просить разрешения на брак у бабушки (дедушки в тот момент уже не было в живых), но та ответила ему резким отказом. Она сочла отца гулякой и не могла позволить своей красавице дочке загубить свою жизнь, скитаясь с ним по пустыне. Мама ее не послушала и, когда ей исполнилось шестнадцать, сбежала из дома за отцом.

Жизнь в пустыне оказалась для мамы не такой романтичной, как она думала. Мама выросла в богатой и знатной семье и не знала, что такое борьба за существование. Но еще хуже было то, что они с отцом принадлежали к разным племенам: он к дарудам, а мама к хавийе. Сомалийцы, как и индейцы, фанатично преданы своему племени – это и было основной причиной многочисленных войн.

Даруды и хавийе враждовали, и потому семья отца не приняла маму, считая, что ей далеко до добродетелей, которыми славится их племя. Мама чувствовала себя очень одинокой и несчастной – позже, когда я сама сбежала из дома, я поняла, каково ей было.

Рождение детей скрасило мамину жизнь и наполнило ее любовью, которую она не могла получить в племени отца. Но только сейчас я начала понимать, чего ей стоило выносить и родить двенадцать детей. Помню, что беременная мама уходила вдруг на пару дней, а потом возвращалась с младенчиком. Она рожала в одиночку в пустыне, а пуповину перерезала острым камнем. Как-то раз мы были вынуждены сняться со стоянки, пока она была в пустыне, и тогда она догоняла нас четыре дня. Шла с новорожденным на руках, высматривая в пустыне мужа.