Дмитрий Быков - Ахматова. «И я сказала: – Могу»

Здравствуйте, дорогие друзья! Я с некоторой радостью, признаться, берусь за эту тему, потому что обычно, когда начинаешь говорить о ком-нибудь всеми любимом, сразу же оказываешься в положении посягнувшего на святое. У каждого свои представления о кумире, и с этим кумиром всегда очень сложно разбираться: любая попытка анализа уже воспринимается как кощунство. Есть несколько имен, которые ругать вообще нельзя: например, кумир интеллигенции Довлатов – на самом деле не интеллигенции, а обывательщины, а в особенности эммиграции. Посредственность, которая защищает право каждого быть посредственностью. Поэтому стоит вам обругать Довлатова, даже не обругать, а просто высказать сомнение в его статусе, как тут же вы становитесь врагом всех посредственностей, а их по определению довольно много. Или Цветаева. Стоит вам сказать о Цветаевой что-то, что лежит за гранью представлений ее фанатичных поклонниц, как тут же ты враг народа и кощунник.

Что меня бесконечно радует, Анна Ахматова остается чрезвычайно живым поэтом, потому что количество людей, которые лично ее ненавидят жгучей ненавистью, с годами возрастает. Я не беру сейчас чудовищную в своей прежде всего глупости (а грубость – дело второе) книгу Тамары Катаевой «Анти-Ахматова». Кроме замечательной фамилии Катаевой, которую автор, прямо скажем, обгадил, ничего литературного в этой книге нет. В основном ее претензии к Ахматовой какого-то биологического свойства, и она все время отыскивает в ней климакс, как будто это неестественные вещи, как будто кому-то удается его избежать.

Вторая, более интеллектуальная и более интересная в этом смысле волна критики началась с попытки демифологизации и демотивации Александра Жолковского, моего кумира и литературного учителя. Он в 90-е годы начал довольно жестко критиковать советский стиль Ахматовой, точнее, деконструировать, показывая, что Ахматова не столько враг советской власти, сколько носитель тех же приемов, а именно – возвышение через унижение и сила через слабость. Это очень точное, как всегда у Жолковского, определение, но я не вижу, что же в этом плохого. В конце концов, советская власть, хороша она была или плоха, но это явление как минимум заслуживающее анализа. Почему Ахматова вызывает такую ненависть к себе и такое живое брожение умов, это и есть наша сегодняшняя тема.

Раньше Ахматова была самым канонизированным поэтом всего Серебряного века. Она при жизни была окружена небывалой славой. Когда она говорит: «И всюду клевета сопутствовала мне», – это следствие все той же ранней и чрезвычайно широкой, почти эстрадной известности. Я рискну сказать, что в России было три эстрадных поэта. И это, между прочим, абсолютно точно укладывается в сюжетную схему, о которой я сейчас так много думаю и о которой я писал применительно к Маяковскому в биографической книжке о нем.

Блок, как всегда все угадавший, задал такую конструкцию, что русская история ХХ века – это комедия масок. Люди действительно разыгрывают ситуацию, не относясь к ней серьезно. И самая провидческая блоковская пьеса – конечно, «Балаганчик». И три главных русских эстрадных маски ХХ века – это Маяковский-Арлекин, Вертинский-Пьеро и загадочная Коломбина-Ахматова, в которую были безумно влюблены все женщины, которой домогались все мужчины и которая была на деле совсем не тем, чем казалась. Портреты всех троих, кстати говоря, довольно убедительно (но, правда, там вместо Вертинского Блок) даны у Алексея Толстого в «Золотом ключике»: ахматовский образ – образ Мальвины, девочки с голубыми волосами, которую домогаются безумно Арлекин и Пьеро, а достается она в конце концов Буратино, именно потому что Буратино из них из всех самый деревянный. В данном случае образ задан очень точно, потому что три эстрадных образа было в России.

Почему российская поэзия стала эстрадной? Тому было много причин. Во-первых, все серьезные читатели русской поэзии уехали или умерли. Во-вторых, выход всего на эстраду – вообще естественная вещь. Я с поразительным ужасом узнал, посмотрев предсмертные фотографии и почитав описания, что Маяковский застрелился в галстуке-бабочке, в котором он обычно выступал. Ну зачем ему надо было в последний свой день на любимую бежевую парижскую рубашку, купленную в квартале Мадлен, надевать вот эту бабочку, в которой он выступал и в которой он умер? В сущности, Маяковский вытащил на эстраду даже свою супружескую постель. Вся его супружеская драма, вся жизнь с Бриками происходила на эстраде. На эстраде прошла вся жизнь Вертинского, который пел, между прочим, и Есенина, и Ахматову, и Анненского, умудрялся петь всю поэзию с эстрады, причем довольно серьезную.

Точно такой же эстрадной с самого начала была и слава Ахматовой. Она, кстати, признавалась Блоку: «Александр Александрович, я не могу после вас читать». Блок с укоризной отвечал: «Полноте, Анна Андреевна, мы с вами не тенора». Ахматова не любила, когда ее так осаживали, и ему прилетело в ответ от нее: «Тебе улыбнется презрительно Блок, трагический тенор эпохи». Надо было, конечно, уметь назвать Блока с его фантастическим голосовым диапазоном «трагическим тенором эпохи», то есть тоже явлением эстрадным. Блок как раз совсем не эстрадник, он читать не умел, не любил, жизнь его прошла вне эстрады. Совершенно гениально сказал о нем Маяковский: «Блок читает свои стихи лучше всех, прочесть хуже в принципе невозможно». Абсолютно точная формулировка. Блок являет собой некоторый предел. Хотя, когда мы слушаем Блока, это все равно магия. Записи, слава Богу, пяти стихотворений сохранились. Так вот, Ахматова именно своей эстрадной ранней славой, своей вытащенной на всеобщее обозрение судьбой, своей абсолютно бесстыдной, на грани эксгибиционизма лирикой (именно ей принадлежат слова о «Втором рождении» Пастернака: «Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией») задала некий парадоксальный образ, который очень трудно отследить, – трудно отследить, что именно в нем так бесит.

В любом крупном поэте лежит роковое неразрешимое противоречие. Я, даже заведомо причислив себя к крупным, не стал бы у себя искать, в чем оно заключается, но кто-нибудь когда-нибудь, конечно, найдет. Может быть, это противоречие в том, что лирик, а при этом толстый, или в том, что лирик, и при этом в газете, или в том, что лирик в России, но при этом еврей. Не знаю, кто-нибудь это противоречие отыщет. Я боюсь, что оно будет лежать в какой-то более глубокой плоскости и мне не понравится, когда о нем напишут наконец. Но в тех, кого мы уже можем препарировать, это роковое противоречие, безусловно, есть.

Скажем, в Блоке, помимо многих других, это то, что очень точно почувствовал в нем Кушнер: «Жене и матери в одной квартире плохо».