Александр Суконик - Спаси нас, доктор Достойевски!

– Может быть, – бормотал я сквозь стиснутые зубы, уже совсем с ненавистью глядя на нее и совсем уже сжимаясь телом, чтобы она не коснулась меня. Где же землетрясение, молнии и гром, чтобы все полетело вверх тормашками? Где огненная лава из вулкана, которая проползет поверх всех нас, сжигая все на своем пути и делая все в мире, наконец-то мертвым, мертвым, мертвым? – все, все, все, что угодно, лишь бы она не касалась меня.

– Так я тебя спросила: ты вчера поздно лег? Ты так мне и не ответил.

– Не помню, – бормотал я, отворачиваясь от нее.

– Ну ладно, – говорила она, улыбаясь, но совсем иначе, вот эта ее вечная готовность к бою, мгновенная реакция, не дающая противной стороне ни мгновения на размышление или на угрызения совести (которые способны возникнуть вследствие паузы, которая есть следствие такого рода растерянности, ну, в моей матери не могло быть такого – и никакого другого – рода растерянности, и, соответственно, она мне тоже не давала шанса на нее).

– Хорошо… По крайней мере, завтракать ты будешь? К завтраку ты, надеюсь, встанешь? – спрашивала мать внезапно напрягшимся голосом, но здесь она торопилась. Она знала, не могла не знать, как я отвечу, но одно дело знать, а другое уметь отречься от своих ценностей (о их сокровенный завтрак, о нечто безусловное, потому что нечто изначально животное!).

– Не знаю… Вряд ли… – бормотал я совершенно демагогически, но совершенно наслаждаясь своей демагогией.

– Ну и не надо, не вставай, лежи, можешь вообще не есть, сходи с ума сколько тебе угодно. Холера тебя не возьмет, если один раз не поешь, меня это не беспокоит – говорила мать с эдаким отстраненным смешком – о, если бы она умела хоть на чуть-чуть остаться отстраненной! Но я знал, что она не сумеет и что рано или поздно сорвется.

– Не беспокоит? – переспрашивал я издевательски. – Как же так, ведь Маня уже, наверное, пожарила гренки!

– Может быть, и пожарила, – говорила мать дрожащим голосом.

– И сметанку уже поставили на стол, ту самую, за которой посылали Маню с утра на базар? И ветчинка уже на столе? Папа уже прислал, небось, человека с ветчиной из Гастронома номер один или Гатронома номер пять?

– Ах, дурачок, дурачок, – говорила мать, качая головой и глядя на меня как будто с сожалением (вот еще, этого я не желал терпеть). – Да, и ветчину папа прислал, чтобы тебе к завтраку была, и Маня принесла с базара сметану. Ну, что еще ты скажешь?

– А то, что вы только и убеждены, что ветчина – это главное в жизни, – говорил я с насмешливой наглостью.

– Неужели? Мы, по-твоему, так думаем и больше ни о чем не думаем?

– Да, думаю. Но, представляешь себе, я действительно не умру, если не поем. Представляешь, меня не возьмет холера. Но этого ты вынести не сможешь, если я не поем.

– Думаешь, таки не вынесу? Такая я дурочка, такая я ограниченная особа, как ты обо мне думаешь?

– Ничего я особенного не думаю, – шел я напопят, но только очень-очень немножко напопят.

– О, я прекрасно знаю, что ты обо мне думаешь. Или ты ничего не думаешь, а тебе просто доставляет наслаждение пить у меня кровь. Сколько ты уже отнял у нас жизни, тебе все не достаточно.

– Я отнял у вас жизнь! – демагогически ухмылялся я, но не слишком демагогически, потому что вовсе не желал вступать с матерью в пререкания на такой опасной почве.

– Нет, но ты скажи мне, – теряла-таки мать остатки улыбки, ее лицо покрывалось пятнами. Я ждал этого переломного момента, я знал, что она не выдержит и перейдет в атаку. – Почему ты разговариваешь со мной таким хамским тоном? И почему ты смотришь на меня таким зверем? Что я тебе сделала?

– Ничего ты мне не сделала, – бормотал я, отводя глаза.

– Чем я заслужила у тебя такой взгляд, будто ты меня ненавидишь? – голос ее начинал слегка дрожать, и лицо ее искажалось негодующей гримасой. Но голос ее дрожал не от слабости, по крайней мере, еще не от слабости и желания заплакать, о нет, она была слишком сильная женщина для этого, и я немножко боялся силы ее негодования. Она вполне могла подойти и ударить меня сразмаху, о да, я допускал это и немножко этого боялся, но все равно, все равно, все равно не собирался ей уступать.

– Что именно тебе удобней? Чтобы мать совсем не заходила к тебе в комнату, чтобы матери вообще не было в этой комнате, в этой квартире и вообще на этом свете?

– То, что мне удобней, то мне удобней, – бормотал я, отворачиваясь и в свою очередь презрительно кривясь лицом.

– О да, я знаю, тебе было бы гора-а-здо удобней, чтобы матери не было на свете, если бы она умерла тогда во время операции, ты был бы теперь счастлив, о-о, как бы ты был теперь счастлив, думаешь я не знаю? – говорила она, совсем уже приближаясь искаженную маску своего лица к маске моего лица, и, хотя я немножко боялся ее, мое лицо ничуть не выдавало страх, потому что что-то другое во мне было сильней страха.

– Может быть, – говорил я тем презрительным тоном, который должен был дать понять: говори что угодно, неси какую угодно вашу сентиментальную чепуху, только оставь меня в покое, только не приставай. Мне было нехорошо от того, что я все это начал, но все равно мне было лучше, чем в тот момент, когда она улыбалась с ласковой иронией, как представительница мира основательности, и когда я уязвлялся в бессильной слабости представителя всего, что есть в мире неосновательного. Пусть даже это все было только в моей голове (хотя я был уверен, что не только!), все равно этого я не мог вытерпеть. Я оскалился с первого же момента, как она вошла в комнату, пусть же и она оскалится тоже, пусть мы хоть на миг как-то сравняемся. Как я ненавижу мир человеческой основательности!

– A-а, так тебе может быть, тебе может быть?Ты действительно какой-то изверг, бездушное существо! О-о, права была покойная Юлия Августовна, когда она говорила: Розалия Яковлевна, вы не знаете, какой у него гнусный характер! О-о, как она была права!

– Вполне возможно, – говорил я, изображая равнодушие и пожимая плечами. – Гнусный характер, так гнусный характер, мне все равно.

– Тебе все равно, но мне не все равно! Знаешь, я слишком много сил отдала тебе, чтобы мне было все равно. Я хочу знать, чем я заслужила у тебя такое отношение, отвечай сию минуту, а не то я не знаю, что я сделаю!

Она хватала меня за руку и дергала, будто собираясь вытряхнуть из постели, но тут же отпускала, как будто опомнившись. Впрочим, слово «опомнившись» не очень подходило моей матери, просто она чувствовала, что я слишком велик, мне больше не тринадцать или пятнадцать лет, я уже действительно «взрослый бугай», со мной не сладишь физически. Именно это, именно физическая, материальная часть дела действовала на нее, а не мои убеждения, мои вкусы, моя как-то сложившаяся личность – вот уж в чем я не сомневался, вот на чем стоял их мир, мир основательных людей.