Александр Суконик - Спаси нас, доктор Достойевски!

Опять же: Буш невежественный и ограниченный человек, но в подобном заявлении не просто и не только глупость. Фашистский диктатор мог бы сделать такое вызывающее заявляние, но поскольку Буш похож на Иванушку-дурачка, то не поймешь, вызов ли тут, или одна искренность (скорей всего, и то и другое). Кроме того, фашистский диктатор все-таки сказал бы, что он читает свою любимую фашистскую газету, но Буш в своей наивности идет даже дальше. Недавно много писалось о том, как Садам Хусейн изолировал себя от реальной картины мира, потому что его советники слишком трусили, чтобы говорить ему что-нибудь кроме того, что он желал услышать, и как из-за этого он после всего потерял все. Писалось же это во славу западной демократии, где подобная ситуация, мол, невозможна, но является Буш, и оказывается, что такая ситуация совсем даже не невозможна. Конечно, люди по первому импульсу хотят слышать «объективные мнения» думающих так же, как они думают, но затем все-таки вступает в свою роль интеллектуальное любопытство, которое влечет в сложную открытость мира, а у Буша такое любопытство, судя по всему, полностью отсутствует. И это помогает ему быть революционером. Иванушка-дурачок – народный человек. Буш делает свое дурацкое заявление, но оно еще и народное (коллективно подкорочное) заявление: Америка меняется, она больше не гордится своей самой свободной в мире прессой, она все больше не доверяет прессе, а пресса в это самое время все больше становится либо орудием массовой пропаганды, либо ентертейментом. Не таится ли в этом залог заката демократии?

Теперь скажу отдельно насчет интуиции «народного человека» Буша в свете разницы между тем, что мы называем «мировоззрением», и тем, что называем жизненной реальностью (в разрезе разницы между Патом и Паташоном). Вот был тут до Буша президентом человек, в котором не было «ни одной прямой косточки», по американскому выражению, ловкач Клинтон, называвший себя первым негритянским президентом, и справедливо, уж мне ли не знать: я проработал с черными двадцать лет на «черной» же работе, это были мои американские друзья. Что меня, русско-еврейского моралиста, поражало и раздражало в них (что было для меня вызовом и шпорами к мысли), это какая-то их пассивность в моральных оценках, и даже если среди них попадались строгие религиозные моралисты, все равно для них негритянское братство было (за редчайшими исключениями) выше абстрактных принципов той самой «объективной истины», которую создала Греция и потом подхватила европейская цивилизация и которая всегда была так дорога мне. Обратите внимание, я говорю не о моральности поведения (потому что я не замечал тут никакой разницы между черными и нечерными, если они принадлежат к одному социальному уровню – социальный уровень всех примерно одинаково приструнивает), а о моральности суждений. Повторю еще раз: что больше волнует людей – суждения других людей или то, что люди делают на самом деле дома? Или еще точней: образ какого рода суждений тот или иной человек проектирует в мир? Клинтон происходил из «разбитой семьи», папаша его был алкаш или кто еще, совсем как в негритянском гетто. От Клинтона с его хитрой улыбкой и готовностью гладко, без колебаний врать исходило ощущение моральной бесхребетности, морального низа, а между тем он был избран президентом самой моралистской страны «свободного мира». Как президент он был чрезвычайно успешен в области низкой реальности, то есть экономики и финансов, и превратил национальный дефицит в невиданный национальный избыток, а когда шла речь о торговой выгоде для Америки, чихать он хотел на права человека в странах-рынках сбыта, лишь бы процветала коммерция.

Все, что относится к области низкого, смежно с областью рационального и все, что относится к области высокого, обитает в области иррационального (где наверху сам Бог), и потому президентство Клинтона было своего рода торжеством рационализма. Я не имею в виду факт, что в любом случае на уровне низкой реальности Америкой правят (или почти правят) корпорации, но что когда народ выбирает президента, дудочка крысолова играет свою мелодию с особенной силой. И в том, что она в данном случае сыграла в унисон с клинтоновским саксофоном, состояли своего рода эксперимент и испытание, которых ни Америка, ни Клинтон не выдержали. Президентство Клинтона было своего рода апофеозом и пиком демократии, потому что демократия – это еще одно лицо рационализма и отказа от высоких крайностей. Его президентство как будто заявляло: милостивые государи, проба пера, попробуем-ка мы, до какой степени сможем обойтись без всего этого (того самого)… оказывается, не смогли. Президентство Клинтона было еще и отклонением от тенденции нынешнего американского времени, потому что тенденция теперешнего американского времени – это идеология консерватизма, именно от него исходят эффективные напор и агрессия чувств, между тем как слева идет одна подкожная и осторожная защита (как будто левизна и рационализм слишком далеко зашли). Теперь же у американцев высокоморальный (только когда дело не доходит до интересов корпораций) президент, не умеющий правильно сказать двух слов по-английски (это нравится глубинке) и служащий безудержной верой и правдой интересам большого бизнеса (Клинтон тоже служил, но с модератным удержем, как и следует центристскому демократу)…

…Как было сказано, мой герой – сугубо рефлексирующее и изнеженное до эгоизма существо (единственный ребенок в семье), это необходимо по условию. Условие же: он должен оказаться любителем того, что в философии именуется объективной истиной (или, как говаривал Ф. М. Достоевский, «глупым надзвездным романтиком»), а затем оказаться на Западе. Ф. М. и про таких знал: «Хоть и бывали у нас дураки-романтики, но это не в счет и единственно потому, что они еще в цвете сил окончательно в немцев перерождались и, чтоб удобней сохранить свою ювелирскую вещицу, поселялись где-нибудь, больше в Веймаре или в Шварцвальде». Вот именно, вот вам и весь сюжет моего романа, разве только с некоторой поправкой на время. И сегодня в России все, поголовно все продолжают оставаться умными любителями объективной истины, в том числе и те, кто, согласно «Запискам из подполья», мать родную за реальность субъективной полушки предаст и продаст. Но на Западе положение несколько изменилось: на практике «глупые романтики» здесь сохранились, не стану спорить, но самые слова «объективная истина» изучают исключительно в университетах, и именно так, будто они записаны на папирусе. (Поэтому мне тоже кажется, что я пишу свои записки на папирусе, но как бы то ни было, я продолжаю.)

Потенциально мой герой начинает проявлять склонность к объективной истине, попав во время эвакуации в чужие уральские края и заглядываясь на иную жизнь, отстраненно сопоставляя ее с миром семьи и Города, в котором вырос (отстраненно – вот оно, пагубное слово). Но тут всё еще неосознанно и потому не слишком серьезно; серьезное придет позже. Летом 44-го года он вернется с матерью в Город, война будет еще в самом разгаре, отец еще будет на Уралмаше, а тут, в Городе, линия фронта пройдет между теми, кто оставался под немцами, и теми, кто вернулся из эвакуации. Это будет совсем другая линия фронта, личностно-кровяная, так сказать (кровно задевающая, потому что вернувшиеся будут в основном евреи, а те, кто оставались, соответственно, нет). Конечно, кровь – дело второстепенное, идейно прикладное, потому что по-настоящему драка пойдет за материальное выживание, за работу и жилье, те самые пещеры, за которые шли войны еще между первобытными людьми. Не сомневаюсь, и первобытные люди выходили сражаться клан против клана, подводя под такое сражение идейную (мы хорошие, они плохие) подоплеку. Страсти человека достигают полного накала, только когда он сражается одновременно за себя и за истину (которая, конечно же, вместе с ним), иначе он не может, и в этом его обаяние. А когда он начинает понимать, что истина не обязательно с ним…