Максим Кантор - Стратегия Левиафана

Для того чтобы быть поданным к столу войны, гражданин должен перейти в ранг неодушевленного предмета; когда войны стали волеизъявлением народа (феномен демократической войны снимает с капиталиста вину за массовые смерти, войны происходят по решению демократического правительства, выражающего волю народа) – превращение людей в пушечное мясо происходит по законам их мирной жизни. Иными словами, «мясо рынка» и есть тот самый товар, который на другом прилавке называют «пушечным мясом». Происходит этот ребрендинг постоянно и повсеместно – ровно по закону, описанному Марксом.

В условиях либерального рынка, когда якобы благородные войны идут «за свободу» и «против рабства», возникает любопытный парадокс: свобода вменена цивилизацией как главная ценность, как тот общественный принцип, за который людям стоит умирать; однако это так называемая «свобода возможностей», «свобода на старте», а отнюдь не субстанциональная свобода.

Отдает жизнь за «стартовую свободу» тот, чья субстанциональная, всегдашняя свобода принесена в жертву легко и на том основании, что этот индивид не состоялся в качестве свободного и успешного, человек отвоевал себе лишь судьбу рядового. Процесс отчужденного труда превратил его в пушечное мясо, но в этот процесс он включился по своей свободной воле, ему был дан шанс выбрать, и он, воспользовавшись «свободой на старте», стал тем, кем сумел. А теперь он умирает за эту самую свободу – ведь это его личная свобода. Он отдает жизнь за «свободу на старте», за свободу, в сущности, временную, а взамен приобретает смерть навсегда.

На войне демократий (а Франко-прусская война 1870 года была прообразом демократических войн двадцатого века) основной принцип капитала проявляется в полную силу – просто товарный фетишизм переходит в разряд фетишизма свободы.

«Франко-прусская война» уже давно не означает конфликт Парижа и Берлина, это словосочетание выражает кризис управления западной цивилизацией. Сегодня западный мир находится в том состоянии, когда очередной «франко-прусский» конфликт неизбежен, кризис рынков выдается за кризис истории – так происходит в сознании среднего класса, отождествившего себя с историей; это нонсенс, это неправда – но средний класс верит в то, что «свобода на старте» имеет отношение к благу. Мир ищет новую форму контроля, новую форму распределения «индивидуального блага». «Франко-прусская» проблема, возведенная в степень проблемы цивилизации, означает поиск приемлемой формы управления большими массами свободнорожденных людей в целях наживы. В ходе такого поиска многих из людей лишают жизни.

Утилизация марксизма шла повсеместно – к своим нуждам его приспособили не только советские аппаратчики. Прежде всего Маркс пригодился как раз капитализму – для демонтажа старой государственности в угоду корпоративному сознанию.

Корпорация – это ведь ячейка либерального общества, корпорацию можно трактовать как общину; это, без малого, фаланстер, это своего рода коммуна нового типа, чем же не похоже на артель и гильдию? Отличие имеется: корпорации не образуют общество, они общество раскалывают. Город и, соответственно, городская культура возникали как следствие взаимодействия цехов и взаимовыручки гильдий; но сегодня общество и народонаселение – обуза для корпоративного строительства.

По видимости, корпорации выполняют роль «марксистскую», дерзновенную – разрушают формы старого мира; по сути же, государство как инструмент насилия капиталу не мешает; отныне мешает государство как конкурирующая корпорация. Любому президенту корпорации мешают пенсионные гарантии, объединение тружеников на почве, отличной от корпоративного интереса, нежелательно – и находка последнего века состоит в том, что для борьбы с социализмом уместно использовать «левый» марксистский дискурс.

Труженику объясняют, что в его интересах отказаться от полицейского государства; оживляется правозащитная риторика прошлых веков: «Мы сообща боремся за твои гражданские права», – объясняет президент корпорации наемному рабочему. Отныне данная риторика значит противоположное. Марксизму навязывается роль центробежная (ведь марксисты хотели отказаться от государства), и в колонны менеджеров корпораций вливаются рабочие, обиженные на режим. На деле марксизм говорит об отказе от государства в пользу «царства свободы»; речь идет о поле взаимной ответственности, то есть еще более цельном общественном институте, нежели теперешнее государство. Но гегемон-менеджер заставляет пролетариат принимать участие в своей борьбе, и за цели, совершенно чуждые пролетариату.

Передовым отрядом корпораций являются новаторы мысли, совсем как в коммунах. Сезанн строит картину так же, как строят общество: мазок к мазку, плечо к плечу, человек к человеку – так же последовательно происходит обратный процесс: человек – прочь от человека, мазок – в сторону от мазка. Картину в современном искусстве рушат, а вслед за картиной рушат общество с институтами взаимных обязательств. Картина, вообще говоря, представляет нам структуру социума: перспектива, тональность, пластика – это разновидности взаимных гарантий, вместе образующих гармонию. Но не Поль Сезанн потребен для новых задач: прежняя гармония отменяется.

Сезанна сменяет Малевич, Малевича – Мондриан, Мондриана сменяет Ворхол. Утопия коммунистическая мутировала в казарменную, казарменная утопия в фашистскую конструкцию, фашистская доктрина – становится корпоративной. В той же степени, в какой современная корпорация несхожа с коммуной – изменились и сами новаторы, изменяется и самая суть авангарда.

Спросите банкира, кто его любимый художник, и финансист, разумеется, назовет имя какого-нибудь «авангардиста», радикального бунтаря, очередного «неомарксиста», делающего инсталляции из ночных горшков. Маркс был поклонником античной гармонии, но что с того? – марксизм, как известно, не догма. Теперешние «новые левые» выполняют те функции, которые навязаны им капиталом, и делают это с именем Маркса на устах, но разве подмена понятий происходит впервые?

Мы часто вспоминаем о кратком пребывании в компартии Пикассо и Магритта, о левых взглядах Хемингуэя и Сартра. Поскольку то были люди, артикулировавшие мысль четко, прока от их исканий рынку было мало. С тех пор знамена левого дискурса рекрутировали тысячи темных радикальных новаторов, и работа закипела. Так называемые «новые левые»: анархисты и концептуалисты, троцкисты и авангардисты, художественная артель «Жижек и К°», оформляющая слеты капиталистов социалистическими лозунгами, – разрушали застарелую мораль повсеместно. Международные бьеннале petty bourgouisy давно стали мастер-классами марксизма, и это всем удобно. «Что надо сделать, чтобы спрятать лист? – спрашивает Честертон. – Надо посадить лес». Именно насаждение разжиженного марксизма в головы «авангардистов» способствовало процветанию нового корпоративного порядка. Нет более надежного лекарства от революций, чем антиреволюционная вакцина в виде салонной революции. Подобно тому, как словом «авангард» стали именовать гламурные произведения рынка, так «социальными бунтарями», «социальными философами» стали называть фразеров, развлекающих буржуазию в театрах.