Леонид Бляхер - Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток

Наиболее яркие примеры того, как чужеродный политический класс (кочевники) «осваивался» местным оседлым населением, дает, пожалуй, Центральная Азия. Хозяйство там – способ обеспечить нужды социальной организации, которая, в свою очередь, «завязана» на родовую и/или соседскую общину (авлод, махалля, племя, клан и т. д.). Кочевник (власть) нужен, чтобы обеспечить ирригацию и безопасность торговых путей для купцов и земледельцев племени. Подданные же нужны, чтобы кормить власть и поминать ее в молитвах. Это длится до тех пор, пока власть «угодна Богу», то есть выполняет свои обязательства перед родом или племенем. Все понятно и очевидно.

Несколько иной тип организации можно обнаружить в Индии или Китае. Но архетипическим во всех этих случаях выступает то обстоятельство, что социальная реальность пребывает здесь в нерасчлененном единстве, фундированном этническим, территориальным, религиозным или этическим компонентом. Нет отдельной политики и экономики, культуры и религии, родственных связей и социальных статусов. Все слито. Первичные солидарности (родственные, соседские) исполняют ведущую партию в этом хоре. Именно они ложатся в основу всех более крупных политических образований. Последние только аранжируют эту ведущую партию. Не случайно создатель огромной империи Тамерлан, водивший в бой гигантские армии, опирался всю жизнь на свое родовое племя – барласов. Да и политическая структура Афганистана или государств Центральной Африки – определенным образом организованный союз племен. Но новейшее время рождает новые (отнюдь не в плане модерна) формы организации.

Прошлое столетие с его массовым пробуждением мира к политической жизни привело к появлению на одной площадке разных политических систем. Различны они не только в том, что какая-то страна является демократией, а какая-то – диктатурой. Различия гораздо глубже. Сама политическая рамка, средства конструирования политического здесь различаются. Дуглас Норт с соавторами в работе «Насилие и социальные порядки» [15] Норт Д. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011. вводит это различие (европейских и неевропейских политий) как различение «обществ открытого доступа» и «естественных государств». Причем первых оказывается в несколько раз меньше, чем вторых. Казалось бы, ответ очевиден. Давайте откажемся от политологии и перейдем к этнологии или политической антропологии, разработанной для изучения именно таких, архаических систем [16] Баландье Ж. Политическая антропология / пер. с фр. М., 2001. . Но и здесь не все просто.

Как английский (а прежде – французский) язык, вне зависимости от национальной принадлежности говорящего, выступает (выступал) языком межнационального общения, так и европейские универсалии вполне присутствуют в структуре «других» политий, хотя и не исчерпывая их. Колониальный опыт, опыт более или менее конфронтационного взаимодействия с Европой, опыт существования в глобальном мире неизбежно вели к усвоению какой-то части «международного» политического языка. Насущные же потребности в поддержании мира, обеспечении первичных солидарностей и их взаимодействия заставляли этот язык не только знать, но и использовать.

Новые режимы – уже совсем особая архаика, которая научилась говорить с модерном на языке модерна, одновременно оставаясь собой, – заполнили мировую политическую сцену. Остановимся на этом моменте подробнее.

Заинтересованность Запада в восточных товарах и организации неэквивалентного, с его, «западной», точки зрения, обмена привела к усилению его натиска на страны Востока и Юга. С созданием колониальных империй и системы полуколоний этим странам «в нагрузку» была навязана экономика, как Канарским островам – сахарный тростник, а Кипру – виноградники. Под «экономикой» мы подразумеваем не хозяйство как таковое, но его специфическую форму, возникшую в период «длинного XVII века». Новая экономическая структура опиралась на подавляющую воинскую силу, основанную на технологическом превосходстве. Однако статусно она в рамках захваченных обществ не осмысливалась, так как противоречила всему их укладу.

В результате перед колониями или полуколониями, особенно обладавшими собственным культурным опытом и историей, встала задача приручить свалившуюся на них экономику. Способ такого приручения оказался очень простым: в экономику включились элиты. Они получали европейское образование, делали европейскую карьеру. Но в элиты их превращала местная социальная структура. Они же выполняли по отношению к ней предельно важную функцию: перекачивали ресурсы из мировой экономики в традиционное общество, подпитывая тем самым разрушенное хозяйство своих стран.

Извлеченные из «экономики» средства инвестировались в бессмысленные с экономической (европейской) точки зрения сферы: традиционное земледелие и скотоводство, поддержание родоплеменной структуры и др. Мировая Империя Запада адаптировалась к местным условиям.

Именно эти приобщившиеся к европейской экономике элиты и стали основой антиколониального движения. До начала их политической активности массы были вполне индифферентны к колониальной «эксплуатации». Ведь это Маркс или европейский торговец знал, что бусы и зеркальца – ничтожные безделушки по сравнению с золотом и алмазами, а ружья или топоры в целом стоят много дешевле, чем меха или пряности. Абориген знал другое. За совершенно ненужные или не очень нужные кусочки металла и камня он приобретал жизненно важные предметы, позволявшие ему подняться статусно в настоящей жизни. Получив ружье, стать великим воином. Подарив зеркальце или бусы, заслужить благосклонность дочери вождя и пировать в его доме. Да мало ли что?

Пока колонизаторы обеспечивали необходимый для поддержания жизнедеятельности местной социальной структуры ресурс, их присутствие не вызывало ни чувства попранной справедливости, ни протеста. В противном случае (как это было, например, в Северной Америке) местная структура просто уничтожалась, уходила в субстрат новой структуры, отличной и от колонизаторской, и от колонизируемой. Судя по литературе, британцы легко определяли «англичанина из колоний». А для «испанца из заморских владений» существовали даже особые термины в языке. Другой вариант – четкое осознание чуждости «колонизаторов» с опорой на собственную древнюю историю. Это индийские и китайские восстания против «белых», успешная афганская война против англичан в первой четверти ХХ века.

С появлением европеизированных элит ситуация изменилась. Вхождение в экономику дало им понимание истинной (европейской) стоимости имевшихся в их распоряжении ресурсов: золота, леса, алмазов, пряностей, нефти и т. д. Соответственно, торговля с метрополией стала восприниматься ими как неэквивалентная. Возникшая деприватизация и вызвала к жизни представление о том, что владычество «белых» («длинноносых» или каких-то еще) не отвечает идеям справедливости (божьим нормам, заветам предков). Отсюда стремление к освобождению от «колониального ига». И поскольку основная масса населения никакого особого недовольства сложившимся положением не проявляла, элиты это недовольство создали и направили. Они сравнили два социальных пространства и постулировали их несоотносимость. Началась эпоха антиколониального движения. Понятно, что были и иные мотивы (от оскорбления местных святынь до прямого насилия). Но такие акты сами по себе вызывали не долгую и упорную борьбу, а кратковременный бунт, который подавлялся силой или небольшим смягчением режима.